Там, где престол сатаны. Том 1

Колокол пробил, и ночным филином громко ухнул мальчик.

– Эк его, – с досадой пробормотал отец благочинный. – Бесы, бесы… Везде бесы. Вон, возле раки… с «гробовым» говорит, с отцом Маркеллином… председатель этой комиссии. Ему наш протест, протест духовенства. Помоги, Господи.

С этими словами, вытирая платком пот с покрасневшего чернобородого лица, он приблизился к председателю, человеку еще молодому, рослому, бритому, с презрительно вздернутым уголком маленького рта. Ваньку Смирнова с ним рядом увидел о. Иоанн и простодушно спросил:

– А ты, Ваня, здесь зачем?

Большими пальцами обеих рук ловко проведя под ремнем и согнав складки гимнастерки назад, Ванька окинул старика цепким взглядом из-под белесых бровей.

– Я этой комиссии секретарь, – сказал, наконец, он. – А вы, Боголюбовы, зря сюда притащились. Тут и без вас вашего брата, попов да монахов, хоть в бочке соли.

– Нам с о. Иоанном, – слегка вздрагивающим голосом говорил тем временем благочинный, указывая на Боголюбова, – духовенством поручено передать вам протест.

– Передавайте, – равнодушно кивнул молодой человек и руку протянул. Отцу Иоанну при этом он, кажется, слегка улыбнулся. Во всяком случае, губы его маленького твердого рта чуть раздвинулись, приоткрыв белые, крепкие и, должно быть, острые зубы. «Как у волка, ей-Богу», – с внезапным холодом на сердце подумал о. Иоанн. – А почерк отменный, – благосклонно отметил председатель комиссии, с видом учителя строгого, но справедливого разглядывая сверху донизу исписанный ровными строчками лист. – Орфография старая, это понятно. Клерикал – брат консерватора и враг революционера. Но ошибки! – Он поморщился. – Следует писать не «вытрехним», а «вытряхнем»… От слова «трясти». Вы ведь не говорите: «трести», правда? И не «приказовали», а «приказывали»… Чему вас только учили в ваших семинариях?!

Отец Михаил, тяжело дыша, мрачно на него смотрел.

– Сменим тему, – усмехнулся председатель, и о. Иоанну он снова показался похожим на молодого сильного волка. – Время собирать камни, и время эти камни разбрасывать. Что вы хотите?

– Декретом соввласти Церковь отделена от государства, – твердым голосом начал благочинный. – Святые мощи, их почитание есть дело исключительно церковное. И вы, таким образом, вторгаетесь в область, для вас по вашему же закону недоступную.

Возле них уже сгрудился и внимал их речам весь собравшийся в храме народ. Рядом с председателем и Ванькой Смирновым стояли остальные члены комиссии, в числе которых, на голову превосходя всех ростом, был второй – после Сигизмунда Львовича – сотниковский доктор, Антон Федорович Долгополов, о. Иоанну смущенно поклонившийся. За спиной старика Боголюбова и о. Михаила послышался тревожный шепоток о докторе, уже надевшем перчатки и готовом по первой команде председателя приступить к своей страшной работе. Отмечали зловещий цвет этих перчаток – черный. Кто-то (похоже, из шатровской братии) кстати вспомнил нечистого, точь в точь такие перчатки натягивающего на свои руки, дабы скрыть ужасающие, похожие на турецкие кинжалы, когти. Юродивая громко простонала.

Отец Александр со своей стороны указывал брату на человека лет двадцати пяти с узким обезьяньим лбом, небрежно привалившегося к одной из четырех колонн сени, и шептал, что во всей Пензенской губернии это сейчас первый коммунистический поэт. Его фамилия Епифанов, зовут, кажется, Федор, а подписывается Марлен (составлено из имен двух коммунистических пророков, одного немецкого, мертвого, а другого нашего, русского, живого и всю эту кровавую кашу заварившего) Октябрьский. Поэзия в его виршах не ночевала, стихи чудовищные. Например (вспомнил о. Александр, чуть подумав): «Друг, вставай, поскорее вставай, вся Россия объята огнем…» И дальше: «Поработаем больше давай…» У него рифма: «вставай – давай». За нее казнить надо, а его печатают! Экая важность, холодно откликнулся брат, поэзии вовсе чуждый. Бумага все стерпит. Другие тоже не блещут. Отец Александр мучительно покраснел. Слезы выступили у него на глазах, и, сморгнув их, он принялся с подчеркнутым вниманием разглядывать высоченный, в четыре яруса, роскошный иконостас, сверкающие золотом царские врата главного алтаря и дивную бронзовую вязь сени, невесомым покровом накрывшую раку с мощами преподобного. Все это было залито бившим в окна солнцем, и сияло, и отливало темным блестящим лаком не так давно поновленных образов, и горело кроваво-красными огнями на вправленных в серебряные оклады рубинах. Как странно, что эту красоту брат Петр понимает и чувствует, а красоту поэзии не замечает вообще. Д'oлжно безо всякого личного отношения и тем более – безо всякой обиды признать в родном брате некоторую излишнюю трезвость, быть может, помогающую жить, но вместе с тем лишающую человека тех восхитительных озарений, которые…

Довольно. Не время, не место. Что совершается ныне, отцы и братья? Чему свидетели будем мы с вами в сей миг? Какое ужасное деяние и вслед за ним – какое величайшее торжество готовимся узреть?

По обетованию Господню воскреснет на некоторое время и восстанет из гроба великий старец Симеон и пешком перейдет из Шатровской пустыни в село Скорбеево.

Так сказано; и теперь всем сердцем ждем, что сбудется.

– Ты, Саш, на меня не сердись, – шепнул о. Петр. – Я в этом вашем рифмоплетстве все равно ничего не смыслю. Ладно? – И крепкой рукой он ласково сжал брату плечо.

– Петя! – от избытка чувств едва не воскликнул о. Александр. – А ты – веришь?!

– Во что?

– Ты знаешь! – Широко открытые и еще влажные глаза старшего брата сияли. – Разве ты не понимаешь… Разве не чувствуешь, что все это, – обвел он рукой, в одно ее движение вместив огромный иконостас, позевывающих милиционеров, царские врата, смущенного доктора, почти неразличимым пламенем одиноко горящую свечу возле иконы праздника на аналое, председателя, с жестоким и скучным выражением молодого лица выслушивающего настойчивую речь благочинного, о. Иоанна Боголюбова, как раз оглянувшегося на сыновей и успокаивающе им кивнувшего, первого губернского поэта, с наморщенным от усердия лбом уже строчившего что-то в большую тетрадь, мраморную, с серебряной крышкой раку, принявшую в себя гроб со всечестными останками преподобного, – сегодня так просто не кончится? Разве не ощущаешь вот здесь, – теперь он приложил руку к сердцу, – предчувствия чего-то великого?

– У-у… ух! У-у… ух! – глухо и страшно крикнул мальчик, и будто бы кто-то другой, не промедлив, гулко ответил ему из-под купола собора: – У-у… ух!

– Как в лесу, – пробормотал о. Петр. – Бедный. Ты чуда ждешь, – сказал он брату. – И веришь, что оно будет…

– Верю! Ты сам помысли, – горячо и быстро шептал о. Александр, – что это вторжение есть прямой вызов Господу, тягчайшее оскорбление Его достоинства, попрание Божественной воли…

– И Господь, – перебил его о. Петр, – явит Свою силу, сотворением чуда ответив на дерзкий человеческий вызов. Так полагаешь?

– Так! – не замедлил с ответом старший брат.

– А не думаешь ли, что это всего-навсего овладевшее тобой искушение? Мечтание твоей оробевшей души, которой в нынешних испытаниях нужна поданная ей совне помощь? Твой страх перед чашей, нас все равно не минующей? Колька-то наш как раз от чаши и сбежал.

– Ты меня с ним не сравнивай! – протестующе воскликнул о. Александр. Сангарский звонарь на него с изумлением покосился.

– Ты не бежишь. Ты прячешься. Ты от чаши надеешься заслониться чудом. Но чудо – это великая милость Божия, это его ободрение слабым человекам по ничтожности их веры, стократ меньшей, чем даже горчичное зерно. Это, наконец, знак Его прощения и примирения с ними. Христос любит – и потому исцеляет. Он прощает – и воскрешает. Сострадает – и питает. А ты глянь-ка вокруг: мы голодны, больны и мертвы. Нет, Саша, нет, – покачал головой о. Петр, – замысел Божий о нас неисповедим, как и пути Его, но худым умишком моим я соображаю, что пока чашу не изопьем, чуда не дождемся.

Брат-священник брату-священнику хотел было возразить в том смысле, что между чашей, которую, безусловно, ни одному жителю сей несчастной страны – разумеется, честному перед Богом и собственной совестью жителю-христианину – избежать не удастся, ибо на то, судя по всему, имеется ясно выраженная в череде последних событий Божественная воля – между чашей и чудом, которое есть чудо прежде всего потому, что не обусловлено никакими причинно-следственными связями, нельзя устанавливать какую-либо зависимость. Иоанн-тайновидец нам говорит, что Бог есть Дух, а Дух, прибавляет он, дышит, где хочет. И, стало быть, чудо как Божественное опровержение надменного человеческого своеволия было бы в нашем случае не только чрезвычайно уместно, но и в высшей степени закономерно!

Однако едва о. Александр принялся с воодушевлением излагать брату свои доводы, как возле раки зазвучали громкие голоса. Послышались даже крики членов комиссии, ничего хорошего не сулившие выступившему в защиту святых останков отцу благочинному, поддержавшему его о. Иоанну Боголюбову и всем собравшимся в этот час в соборе священникам, монахам и паломникам.

– Чего не трогать?! Кого не трогать?! – надсаживаясь, орал Ванька Смирнов. – Симу вашего? Там не Сима, и не кости его, там небось тряпья понапихано. Мощи! Нетленные! Как же! Гниль всякая. Дурили простой народ, сосали из него копейку… Будет!