Там, при реках Вавилона

Мощеные переулки, улочки, улицы дрожат под сапогами. Дома проплывают темными призраками. Амуниция позвякивает, автоматы сидят в ладонях плотно. Сюрреалистическое сафари. Бег с оружием по пустому городу пьянит. Бегут туда, где над силуэтами крыш плавает красноватое зарево. Перехватывая руки на цевье и прикладе только для того, чтобы по-новому ощутить их поверхность, Митя больше не чувствует усталости. Он ничего не может с собой поделать: мышцы поют и грудь дышит кузнечным горном.

...В курортном городке Шеки было, в общем-то, тихо. В курортном городке Шеки - две гостиницы и чайные на каждом углу. И обычные для всякого курортного городка жители - баловни судьбы, вскормленные сладковатым курортным хлебом.

Конечно, времена изменились. Что-то висело в воздухе, нехорошо искрило. Но жизнь шла обычным чередом, божественно монотонная, как цепочка облаков. Армяне, конечно, были враги, да. Но Армения не на соседней же улице, враги не разгуливают под окнами. Желающие уезжали в Баку и потом звонили оттуда злые и взбудораженные. Армянские семьи жили по-прежнему - как все. Да и армяне ли они? Говорят по-азербайджански, имена у многих азербайджанские.

Когда в Баку разогнали митинг, Шеки полыхнул, как сухие дрова. Из Баку вернулись несколько парней. С оружием и твердым знанием, что делать.

– Там ваших братьев убивают, а вы здесь с армянами чай пьете?

На площади перед стеклянной высоткой горкома собрался митинг. Долго шумели, курили, рассказывали друг другу новости. Потихоньку распалялись.

(Просыпался-потягивался зверь.)

Первый секретарь тоже долго курил возле зашторенного окна. Звонил, звонил, звонил. Одних не было на месте, другие темнили. Он набрал отделение милиции и приказал разогнать. В отделении долго собирались, спорили, пытались что-то доказать друг другу. Все-таки отправились на площадь метров пятьдесят вниз по мостовой.

(Подошли со спины к проснувшемуся, томящемуся зверю...)

Скоро избитые, с сорванными погонами и без оружия, блюстители прятались по подвалам и чердакам, баррикадировали двери своих квартир.

Толпа, вкусившая крови, ворвалась в охотничий магазин, и к привезенным из Баку автоматам и милицейским пээмам добавились двустволки.

В город был направлен "Икарус" с курсантами Краснодарской школы милиции. Перед самым отъездом им раздали пластмассовые баллончики "Черемухи" и новенькие резиновые палки. Автобус, сигналя, въехал на площадь, очерченную стекляшкой горкома, многоэтажным корпусом гостиницы, жилым домом и проклюнувшейся из-под асфальта крышей общественных бань. Милицейские курсанты высыпали из автобуса под бодрые команды начальников... Толпа притихла, разглядывая прибывших, подкрадываясь поближе, но ничего, кроме черных резиновых обрубков, в их руках не разглядела. Стали стрелять у них над головами, под ноги. Краснодарцы бросились бежать. Вверх по боковой улочке, по мостку через ливневку, в широкие железные ворота уже разгромленного ОВД.

Улюлюкая, хохоча и грязно матерясь, только что перешагнувшие черту люди вытащили канистры с бензином из "Икаруса", облили ворота и стены "дежурки" и подожгли. После этого принялись обстреливать сквозь пламя двор и выходящие во двор окна. Краснодарцы забились в камеры изолятора временного содержания.

Битком набитые курсантами Школы милиции камеры наполнялись чадом. Пожар быстро переполз на деревянную крышу. Решетки звенели под градом охотничьей дроби и пуль.

...На площади пусто. Чешуйчато блестит булыжник. Совсем рядом, за густыми кронами, горит, потрескивая и выбрасывая в лунное небо снопы искр. Они идут туда.

– Чего они все поджигают?

– Смотри, там кто-то ходит.

– Да наши, наверное.

На прокопченной стене красная табличка: "Отделение внутренних дел Ленинского района г. Шеки". (Шеки, значит. Вот и познакомились.) Пожар почти потушен. Потрескивает в разбитом окне тлеющий шкаф. Из арки, ведущей во двор ОВД, валит дым. Оттуда, из стены дыма, выходят молодые милиционеры. Вон буква "К" на погонах - курсанты.

Резиновые дубинки волочатся и качаются на веревочных петлях. У многих черные шахтерские лица. Они отхаркиваются и шумно глотают воздух. Широко распахнутые глаза. Каждый выбирает себе по солдату и обрушивает на него тяжелые истерические объятия. Мите достается широченный, с сочащейся сквозь швы кителя спиной, качок. Кости трещат. Двумя штанговыми "блинами" по лопаткам:

– Братки! Успели, братки! Мы уже думали, на хрен, не успеете! Хорошо, рация не подвела!

"Братки" - как на настоящей войне. Чуть что, сразу "братки" и "на хрен".

Качок мокрый от слез, полосатый от размазанной копоти.

– Леха я! Леха меня зовут! Братки!

Кто-то уже рассказывает, как оно все было, размахивая руками и задыхаясь от эмоций. Кто-то рядышком, плечом к плечу, садится под деревом. Раскуривают одну на двоих. Дрожащие руки. Спасенные тискают, хлопают своих спасителей.

– Леха я, Леха! Я сегодня во второй раз рожденный. Да все мы!

Пожар стихает. Наверное, надышался - знобит и будто...

...марево. Чье-то незнакомое лицо совсем близко, всеми своими бровями-ресницами. Кто это? Непрерывное шипение - в здании ОВД шипят огнетушители. Время от времени там что-то падает. Дым ползет под деревьями, от дома до дома, замазывает чернильно-лунное небо. Деревья без крон. Звуки крошатся, отскакивая от плотной завесы. Эхо.

– Леха я! Леха!

Эхо. Эхо - колокольчики, сыплющиеся в уши. Эй! что-то происходит вокруг. Так и есть, мир сворачивается до размеров этого уходящего в гору переулка - куска переулка, вырезанного, наверное, из чего-то большего, но неизвестно - из чего. А поэтому - есть ли оно, большее? было ли когда? Весь он здесь, так называемый мир, со слонами и черепахами, на которых стоит, с текущими к краям океанами - белый туман и суетливые тени.

– Слышь, ты че, пьяный?

Можно пощупать мостовую. Черепаший панцирь. Похлопать, смачно похлопать ладонью. Ат-так. Вот она, тут, на ней все и держится. Повернется неосторожно - полетишь вверх тормашками. Нужно сесть. Как здесь тесно! Какие-то выступы, острые углы. Борт БТРа, плечо пробегающего мимо. Душно. Непривычен новый усеченный мир, но больше ничего не будет - только бегущие мимо, бредущие мимо тени. Как так вышло? Да! и еще чьи-то брови-ресницы вплотную. Почему такое распухшее лицо? Вдруг лопнет? Кажется - и сам распух, с трудом втиснулся. В банку - как уродец в Кунсткамере. Будут смотреть, сладко ужасаясь: ой, ой. Пальцы размером с платаны. Мама, пусть они не смотрят!

– В натуре, пьяный, что ли?

Тащат здоровенный сейф. Нет, бросают. Снова поднимают и тащат назад. "Идиоты, - им кричат, - тупорылые". В белых волнах парят хлопья сажи, летают возбужденные молодые голоса. Отрывистые команды, беготня, треск и скрип.

– Ермолаев! Ер-рмолаев, мать твою!

– Строиться повзводно!

– Школа милиции, строиться повзводно. Доложить о готовности.

– Кочеулов! Расставьте посты по периметру площади.

– Где Ермолаев? Кто-нибудь видел Ермолаева?!

– Да здесь я, товарищ лейтенант, за кустом. Живот у меня свело.

Кочеулов, выходя из дыма, машет ему рукой: ко мне.

– Что, надышался?

Совсем скоро это проходит...

...Митя лежит возле высокого бордюра ливневки, который назвал про себя арыком - в кино про басмачей они как раз такого размера. Уткнул ствол в темноту, уперся локтями. Лежать неудобно, ноги выше головы. Но Стодеревский скомандовал: "Принять положение для стрельбы лежа, так незаметней". Он уже не ждет выстрелов. Каким-то особым солдатским нюхом понял: ничего такого не будет. Под ним холодные камни, над ним яркая луна, чересчур большая и близкая. Иногда он оборачивается, перекатывается набок и разглядывает голубоватое зеркало фасада, аккуратно простреленное крест-накрест вместе с перекошенным отражением луны.