Там за морем деревня… (Рассказы)
Шрифт:
Но Андреев к соседям в гости не пошел. И после, на другие приглашения, то придет с Тоней, то её одну отправит. Во дворе поняли: с этого мужика где сядешь, там и слезешь, не постоянный человек, не надежный. Так Андреев и остался для всех не сосед, а Тонькин муж, только и всего.
Тоня признавалась женщинам: о загсе и разговора не было с самого начала, какие уж могут быть разговоры о загсе, если у неё, у Тони, сын имеется, Валерка, всем известный. Эту её женскую в себе неуверенность Андреев принял как положенное. Тоню он заметил у проходной с первых дней, как поступил на завод. Она ему приглянулась, и он все про её жизнь у людей выспросил, а уж тогда приступил к знакомству. Ну конечно, Тоня девочку из себя не строила, знала, чего он добивается, а в нём,
С Тоней Андрееву жилось нехлопотно. Из всех прежних житейских неудач она вынесла непамятливость на обиды. А насчет Валерки своего изо всех сил старалась, чтобы мальчишка Андрееву не мешал. Тонькиному сыну шел уже девятый год, уродился он не в мать: лопоухий, с желтыми совиными глазами. Подойдет к мальчишкам, играющим за сараями в подкидного, уставится на них и дождется, что проигравший сорвет всю злость на нем: «Ну, чего уставился? Давно по шее не получал?»
Андреева тоже раздражал пристальный взгляд немигающих желтых глаз. И раздражала неряшливость мальчишки. Пахло от Тонькиного сына и кислым чем-то, и псиной, даже если он не со двора прибегал, во всем стареньком, а из школы возвращался, в новом форменном костюме с белым воротником… Конечно, тут все дело было в школьном именно сукне, но откуда Андрееву про то знать? Школьное рыхлое сукно голубиного цвета будто специально изобретено как собиратель запахов — чем дурней запах, тем крепче его всосет школьная форма.
Валерка держался с Андреевым настороженно. Не звал ни папой, ни дядей Петей, ни по имени-отчеству. Ломал свою лопоухую башку закоренелого троечника и находил, из чего сложить неопределенные обращения: «Мама велела звать к обеду…» или «Чего во дворе сказать? Там спрашивают четвертого в домино…»
Андреев имел привычку по вечерам мастерить — для отдыха и спокойствия души. Тоня уже знала, что после ужина её дело скоренько прибрать и насухо вытереть застланный клеенкой стол. Андреев для своих занятий и абажур особо переоборудовал — чтобы спускать и поднимать. Напевая себе под нос старинные песни, перенятые от своего бати, ивановского мастерового, Андреев разбирал и собирал радиоприемник, налаживал старому охрипшему будильнику нежный малиновый звон, выгибал из проволоки затейливый колпак для настольной лампы… Весь уходил в своё заделье и вдруг слышал за спиной Валеркино хрюканье, — от мокрого звука Андреева всего передергивало, будто за шиворот скользнуло мерзкое насекомое.
Оглядывался он не через плечо, а вниз и вкось — на пол.
— Опять ноги мокрые! — говорил Андреев, обнаружив на полу Валеркины сапоги. — Мать за тобой вытирать не успевает. Тоня, ты погляди, как он наследил! Нет, нет, ты за ним не подтирай, не приучай! Сам подотрет — другой раз аккуратней будет!..
Если Валерка успел переобуться из сапог в домашние тапочки, если и штаны оказывались в порядке, Андреев переводил внимание выше, обнаруживал чернила на рубашке, дыру на месте пуговицы, заеды на губах, взбухший от зелени нос — и хоть за что, а выговаривал непременно:
— Я тебе добра желаю. Я, конечно, для тебя чужой человек, но я старше, и ты обязан уважать мои требования…
Тоня во всех случаях держала сторону Андреева, после его выговоров доругивала и дошлепывала Валерку в уголке за шифоньером, где была Валеркина постель. А спровадив сына с глаз, суетилась, переставляла посуду, хваталась за утюг, за шитье — чувствовала, что подходит ссора и с нею. Из-за любого пустяка: подкладка на пиджаке отпоролась, не там лежит паяльник, пепельница вытряхнута, но не вымыта… Ссорился Тонькин муж вежливо, не повышая голоса. И мог потом несколько дней не разговаривать с нею, молча принимать из её рук тарелку с супом, чистое полотенце. Она всё сносила терпеливо, не догадываясь, что как раз это её смирение Андреева и растравляет, наводит на обидную мысль, что до него тут, видно, проживал фрукт каких поискать.
Чтобы нервы зря не трепать, Андреев заново возбуждал в себе уверенность: когда захочу — тогда и уйду. При такой уверенности
ему и Валерка виделся в лучшем свете: можно, конечно, и без ребенка женщину найти, но без ребенка — каждый знает — женщина требовательней, к такой попадешь — не вывернешься, а от Тоньки хоть завтра уходи.После ссор в доме на несколько дней устанавливалась легкая, как бы вагонная жизнь, никто никого не обижал, все спешили оказать друг другу знаки внимания, чтобы скрасить неудобства общего купе и прочие тяготы путешествия, которое не может же быть бесконечным: вот остановится поезд и кто-то сойдет, а то и все сойдут, распрощаются на перроне.
В один из таких легких дорожных дней Андреев и Тоня поехали по грибы и взяли с собой Валерку. Андреев после каменной и песочной Средней Азии радовался всему: ручью на темном дне оврага, шороху листьев, кротиным норам, И грибные приметы он не забыл. Весь день грибы так и шли ему в руки, а Валерка щенячьим визгом приветствовал каждый найденный Андреевым белый и вел азартный счет: пятьдесят первый, пятьдесят второй… Пятьдесят пятым в общей корзине оказался преогромный белый — Валеркина собственная добыча. Думали, что великан окажется червивым, Андреев небрежно рассек посередке почернелую ножищу, а гриб был внутри и крепок и чист. Валерка ликовал. И тут Андреев набрел на орешник — высоко под зеленой крышей провисли от тяжести спелые, пачками сросшиеся орехи. Андреев позвал Валерку, посадил на плечо, и мальчишка ловко рвал и клал за пазуху орехи, а на земле вытянул рубашку из-под ремня и ссыпал орехи в общую корзину.
Когда они вышли на шоссе, там стояла с раскрытым капотом бежевая «Победа». Двое мужчин воткнулись головами в мотор — чего-то у них сломалось в дороге, а разобраться никак не могут. Третий пассажир, видно, уже отчаялся и лег в сторонке под березой.
— Ты бы им помог, — сказала Андрееву Тоня.
— Сами пускай повозятся! — отмахнулся он, но под хорошее настроение у него руки зачесались покопаться в технике, и он небрежным вопросом задел горе-механиков с «Победы». — А у вас ещё одного мотора в багажнике, что ли, нет?
— Проходи, не задерживайся! — вынырнул один из торчавших в машине с головой.
А другой каким-то нюхом угадал в Андрееве понимающего человека, подкатился почтительно:
— Бьёмся без толку полчаса. С зажиганием что-то не ладится. Может быть, взглянете глазом, так сказать, специалиста…
— Зажигание или нет — это ещё проверить надо. — Андреев кинул Валерке фуфайку, завернул ркава рубашки. — Отвертка у вас найдется?
Он командовал, как хирург на операции: подай, придержи. Валерке тоже нашлась работа, он носился вокруг «Победы», как рыжий пес. Десяти минут не прошло — мотор ожил: зафыркал, застучал и перешел на ровную тягу.
В благодарность за помощь Андреева и Тоню с Валеркой на коленях довезли на «Победе» до самого дома. И надо же было тому, который сидел с ними сзади, дернуть на прощанье Валерку за вихры:
— Ишь ты, курносый! Весь в отца!
Такие добрые слова говорятся при случае каждому мальчишке. Незнакомый человек вовсе просто их сказал и укатил. А все трое как одеревенели. Молча прошли по двору, молча вошли в комнату, молча разошлись по углам переодеться. Валерка схватил кусок хлеба и поскорее смылся на улицу, Тоня засуетилась чистить грибы — приготовилась к ссоре. Но Андреев заводиться не стал, лег и уснул. А утром повел себя так, будто вчера ничего не было, ни хорошего, ни плохого. Тоня и тому с облегчением порадовалась.
Время шло. В СМУ склонялись, что пора хоть приблизительно установить: семейный Андреев или нет. Бухгалтерия с него высчитывала за бездетность, а постройком не обходил билетами на детские праздники. И на Новый год Андреева поставили в список на кульки с подарками. Кулек он взял — может, не хотел из-за ерунды заводить разговор: сын, не сын, не всё ли равно.
Так Андреев дождался, что к нему на объект позвонили из постройкома:
— Тебя тут учительница спрашивает. Насчет воспитания твоего парня. Так что двигай после смены сразу сюда. Она тебя ждать будет. В красном уголке.