Там за морем деревня… (Рассказы)

— С прошлого лета. — Мальчик только отвечал на вопросы, сам ни о чем не заговаривал.

Умница — молчаливый и спокойный. Лучшего спутника для дальней осенней дороги и не найти. Наверное, они все в Пошехонье такие, как Саша, — молчаливые, спокойные, с северными светлыми глазами. Пошехонцы… Отчего-то над ними смеялась вся Россия: «Эй ты, пошехонец!»

Машину кинуло на потайном ухабе, и Холмин озабоченно оглянулся — пакет магазина «Подарки» покоился на заднем сиденье, как важный начальственный пассажир. Ничего общего не имел этот пакет с сухоньким и немного чопорным Николаем Илиодоровичем.

— Передайте мой сердечный привет вашей матушке и отцу, — поручил профессор Саше, и это были не привычные учтивые слова, а очень точное распоряжение, и выполнить его предстояло с соблюдением стиля.

Холмин любил в своем учителе неотступную старомодность, позволявшую Николаю Илиодоровичу с самым чопорным видом высказывать самые независимые суждения. В сорок шестом году, когда Холмин пришел к нему лаборантом, профессор называл его «товарищ капитан» не в шутку, а с почтительностью, хотя погонов уже не было и все чины с орденами отошли в анкетные строчки. Пятидесятилетний, тогда ещё крепкий мужчина, альпинист и теннисист, Николай Илиодорович стыдился, что отсидел всю войну в тылу. Он открыто завышал отметки студентам-фронтовикам, а они только случайно узнали, что он воевал и в германскую, и в гражданскую, а потом, учась в университете, был за кухонного мужика у московского разбогатевшего нэпмана — мыл по ночам посуду и колол дрова, скрывая от хозяев своё дворянское происхождение…

Холмин вспомнил, как сегодня спозаранку суетился его учитель, усаживая фирменный пакет, и как обеспокоил профессора брезентовый чехол с ружьями, небрежно брошенный у заднего стекла.

— Вы там, пожалуйста, поосторожней с огнестрельным оружием…

При этом воспоминании Холмин инстинктивно сбросил скорость, взлетевшую почти до ста километров.

— Послушайте, Саша… Если нам остановиться в Ярославле?.. У вас там найдется родня — переночевать?

— Родни нет, — на лице мальчика мелькнула уже знакомая Холмину быстрая застенчивая улыбка. — Есть хорошие люди. — Он заговорил живее, заинтересованнее: — Я в Ярославле в больнице лежал. Когда ещё в восьмом учился. Сложный перелом бедра.

— Как же вас угораздило?

— С крыши упал. Вы увидите — у нас крыши высокие. Я полез трубу глиной обмазать и сорвался. Меня сразу в Пошехонье, а оттуда в Ярославль, к Сергею Анатольевичу, в хирургическую. Он наш, пошехонский, его весь район знает… Его той зимой в Камбоджу командировали, в наш советский госпиталь… А ребята в Ярославле остались. С бабушкой…

— Вы с ней знакомы?

— Она ко мне в палату приходила. А когда меня выписали, я у Сергея Анатольевича дома гостил… Три дня…

— Операция сложная была?

— Сергей Анатольевич обещал, что опишет в диссертации.

— Он кандидат?

— Нет, не успел. Защитит, когда вернется. Он мне писал оттуда, из Камбоджи… Очень много работы, и очень пригодился опыт хирурга районной больницы… Он у нас в Пошехоньс любую операцию мог сделать… — Разговорившись, Саша сел вольнее, обхватил руками вздернутое острое колено.

«Почему у тебя нет веснушек? — подумал Холмин. — При такой чувствительной нежной коже непременно должны быть веснушки».

Его радовала уверенность и молодая сила, с которой он сегодня вел машину. Одно лишь чуточку тревожило и дразнило — он сам ещё не знал, чего ждет от поездки в Пошехонье.

Около часу дня они обедали в Ярославле, в ресторане при старой гостинице. Высокий зал с узкими окнами до потолка был пока пустоват. Холмин выбрал столик у окна, заказал закуски и фирменное блюдо — мясо по-домашнему в глиняных горшочках.

— Придется подождать минут двадцать, — предупредила официантка.

Она по всем правилам расставляла тарелки, раскладывала ложки, вилки, ножи. Действовала медлительно, и это шло к её полноте. Холмин подумал, что официантка, наверное, принимает Сашу за его сына. Очевидно, придется услышать её замечание на этот счет — какая женщина удержится? Забавно будет последить, как отзовется застенчивый мальчик…

Но официантка так и не произнесла ожидаемых Холминым слов насчет сходства или несходства папы с сынком. Её серые глаза смотрели на Холмина и на Сашу с одинаковым сонным спокойствием, и не загорались в них никакие догадки. Но полные белые руки с закатанными тесными рукавами шерстяного форменного платья, с тугими ямочками у локтей оказались выразительнее глаз. Действуя мисочками и тарелками, белые руки деловито разъединили Холмина и Сашу. Высказав своё безмолвное суждение, официантка отошла к буфету, и Холмин готов был встать, пойти за ней, с горьким пристрастием спросить: «Почему этот мальчик не может быть моим сыном?»

Но он остался за столом и украдкой смотрел, с каким здоровым удовольствием ест Саша. Мясо по-домашнему, когда его принесли, оказалось густой похлебкой. В ней плавали куски тушеного мяса, жареная картошка, морковь, лук, дробинки черного перца. Никаких воспоминаний о домашнем столе это не вызывало, но было наваристо, горячо, сытно.

— А я здесь уже обедал один раз, — сказал Саша, шаря ложкой внутри шершавого горшочка. — И мясо такое ел.

— С Сергеем Анатольевичем?

— Нет. С ним мы дома обедали… А здесь с нашим председателем. Он приехал за мной, — знакомая улыбка задержалась чуть подольше. — Ну не за мной, конечно… Из больницы позвонили в правление, велели сообщить отцу, что меня выписывают. А председатель сказал: пусть подождут выписывать. Будет областное совещание по сельскому хозяйству, он сам приедет и меня заберет…

Холмин поискал глазами официантку. Она стояла у буфета, сложив руки под грудью. Кружевной воротник открывал молочную крепкую шею, в мочках маленьких ушей прилепились наивные бирюзовые камешки, а на розовом гладком лице сиял такой безмятежный покой, что Холмину стало не по себе. Был бы он не он, а лихой гусар… Нет, уж точно лейб-гусар второй гвардейской дивизии… Забыл бы обо всём на свете и застрял бы в ярославской гостинице… Чертил бы мелом по зеленому сукну, брал бы у местных помещиков сотенные под честное благородное слово, а потом, на удивление всему городу, умчал бы на тройке эту медлительную красавицу… Ездил бы у неё под окнами, переговаривался бы, да вдруг и умчал…

Холмин оторопело помотал головой: откуда являются к интеллигентному человеку опереточные фантазии? В поисках источника он уличающе посмотрел на купеческую роспись потолка, где альфрейные зеркальца показывали сцены из мифологии. Как только удалось сохранить тут всё это, художественной ценности не имеющее?

Впрочем, Холмин знал, что его тренированный мозг не мог без всяких причин сыграть в лейб-гусара второй гвардейской дивизии. Почему второй, а не первой? Гусарская чепуха обнаружила холминскую привычную манеру вывернуть тревожащую мысль наизнанку, надеть ей шутовской колпак. А что под колпаком? Холмин мысленно прислушался — и сквозь малиновый звон гусарских шпор до него донеслась знакомая трель звонка, созывающего на ученый совет. Так вот почему не просто армейский гусар, а всё-таки лейб-гусар второй гвардейской!.. Привилегированный полк… Для избранных… Традиции родовитой семьи… Была ещё и первая гвардейская, туда входили кавалергарды — по-нынешнему то же, что и физики-теоретики… Выше нет… Избранное общество, куда плебеи не допускались.

— И выигрывали, и отписывали мелом, — пробормотал он себе под нос. — «Так, в ненастные дни, занимались они…» А чем занимались? Делом… И мелом…

— Кофе принести? — второй раз, построже спросила официантка.

— Да, — очнулся он. — И счет.

Саша хотел сам расплатиться, а у Холмина не сразу вынулись деньги из неудобного кармана кожаной куртки, но официантка сгладила неловкость, легко отодвинула Сашину руку с мятой пятеркой.

— Не лезь поперед старших! — Ожидаючи, она бренчала мелочью в кармане кружевного передника. — Нога-то совсем зажила? На танцы ходишь? — с этими сестринскими словами, обращенными к Саше, она непреклонно отсчитала Холмину сдачу — всю, до медяков, теплыми от её рук монетками.