Там за морем деревня… (Рассказы)
Шрифт:
— Курганову я дал год на подготовку, — продолжал отец. — Через год спрошу с него планы на будущее: техника, кадры, контакты с НИИ… Ну и, разумеется, наметки его собственной кандидатской. Авторитет сам по себе не рождается. Его надо организовать. Про Курганова говорят, что он бывает резковат, несдержан. И образование подводит. Заочник всегда недоучка. Всю жизнь потом приходится добирать знания. А слишком свежие знания не годятся для дела. Им, как дорогому вину, требуется выдержка… Зато человек он надежный. Впрочем, ты Курганова знаешь не хуже меня. — Отец поднялся из-за стола, и Николай с Володькой тотчас же встали. — А кофе можно бы и в кабинет подать…
Отец глянул на Володьку, и тот беспрекословно остался на кухне молоть и варить кофе, а Николай пошел за отцом в кабинет, почти уверенный, что отец, оставивший Володьку на кухне, догадывается о предстоящем, необходимом Николаю разговоре.
Ему вспомнилась первая крупная ссора с отцом. Он боком втолкнул самого себя в отцовский
— Мальчишка! — загремел отец на весь дом. — Я не обязан отчитываться перед тобой в своих поступках!
— Я и не прошу, чтоб отчитывался! — Николай сорвался на петушиный хрип, на бессильную цыплячью амбицию, когда и шея вытянута, и крылья встопорщены, а победный клич не звучит. — Я не прошу, чтоб ты отчитывался, — почти неслышно повторил он. — Но я хочу, чтобы ты знал, что я про это знаю… — С этими словами Николай выскочил тогда из отцовского кабинета и с месяц потом не попадался отцу на глаза, что было не так уж трудно при отцовской занятости. Заговорили они, не вспоминая того, что было, когда мать в первый раз увозили поспешно в Москву на операцию. И потом не раз случались такие ссоры. Сегодня Николай должен был начать ещё одну. Для неё оставался только этот вечер, потому что завтра спозаранку он улетал в Москву, а там в отцовские приезды Николай о таких делах не говорил. Для крупных разговоров с отцом ему нужен был старый коттедж на улице Специалистов, отцовский кабинет с кожаными креслами, с обломками зернистого металла на огромном письменном столе. Нужен был Акташ за окном кабинета — огни города и частое зарево над комбинатом. С малых лет для него много значило окно отцовского кабинета — он любил смотреть отсюда на город и на комбинат, а потом понял, что можно и оттуда поглядеть, что там, за бурнашовским окном.
Лет восемь было им обоим — Кольке Бурнашову и Вальке Курганову, — когда они подрались в кровь на пустыре за пятым бараком. Размазывая розовые слезы, Валька одиноко всхлипывал:
— Папке скажу-у-у… Он те надере-е-ет… у-у-уши…
Барачная орава угрюмо молчала. Валькин отец мог нарвать уши любому из них, но не Бурнашонку.
— Ты к нам не ходи! — заплакала за Валькой самая бойкая из барачных девчонок, Танька Лопарева. — Ты вон в каком доме живешь!..
С неделю Николай не ходил к барачным, а потом пошел, поклявшись самому себе, что никогда пальцем не тронет никого, но и сам битым не будет, всё-таки он Бурнашов. Ему удалось тогда, в свои восемь лет, добиться, что барачные взяли его в компанию, и Валька Курганов стал его лучшим другом, и Танька Лопарева больше не шпыняла богатым домом… Взрослые перестали замечать Бурнашонка среди барачной оравы; и ему не раз случалось слышать собственными ушами, что люди говорят про Георгия Степановича Бурнашова — про Бурнаша. Николай с малых лет знал по-взрослому про все отцовские слабости: про начальственные матюки, про умение, когда надо, пустить пыль в глаза, про нелады с главным инженером — одним, другим, третьим, они часто менялись, главные инженеры… Случалось Николаю узнавать и вовсе постыдное — про ту женщину с рудника. Бурнаш был мужик не промах… Николая не раз потом удивляло, что об отце даже грубое и нехорошее говорилось с уважением. Зато мать — скромную и незаметную — все звали нелестно Бурнашихой и на похоронах жалели не её, рано угасшую, а Бурнаша, в цвете лет оставшегося вдовцом. Была для Акташа даже какая-то высшая справедливость в том, что не в деньгах, не в высокой должности счастье — придет беда, ни деньги не помогут, ни самые знаменитые больницы… Уже уехав из Акташа, Николай запоздало начал понимать, что в отношении людей к его матери не было ничего злого. У матери в Акташе не сложилась своя собственная жизнь — вся она растворилась в жизни отца, целиком, без остатка.
— Мать очень любила твоего отца? Да? — сказала Наташа, когда Николай в первую пору близости начистоту выговаривался ей про себя. — Но ты любишь его сильнее… Не спорь, я правду говорю… И мне, ревнивой, никогда не поладить с твоим отцом… Вот увидишь… — Она, такая чуткая, на этот раз ошиблась. Ей простительно, она тогда ещё не знала Акташа. Но Николай-то знал. Чего же он опасался, готовясь впервые показать Наташе свое родовое гнездо?
В тот свой приезд он повел Наташу и к Кургановым, но они ей не очень понравились. Она заявила, что они оба славные, но немного скучные. По рассказам Николай она их себе представляла другими. Но какими? Не могли же Валька и Таня до тридцати лет жить вольной жизнью барачной оравы, творя правый суд над трусами и маменькиными сынками. Валька после смерти своего отца от силикоза пошел работать в ту же дробилку, в гибельную белую пыль, что стояла над ненасытным грохочущим жерлом. Валька начал с отцовской слесарной работы. Сложись его жизнь по-другому, ещё неизвестно, кого бы выбрала Таня. До десятого класса дружили они втроем. Но теперь Таня носит Валькину фамилию. У инженера Курганова, у завуча техникума Кургановой в Акташе теперь солидное положение, квартира богаче старого бурнашовского дома — со стильной мебелью, со сплошной стеной книг. И во дворе под окнами стоит
Валькин «Москвич», и Таня озабоченно советовалась с Наташей, какое пианино купить для дочки, поступающей в Акташскую музыкальную школу.— Зачем каждому непременно для дочки музыкальная школа или специальная английская? — осторожно заметила Наташа, когда они с Николаем возвращались от Кургановых, из нового микрорайона на старую улицу Специалистов. — Есть в этом что-то… — с видимым огорчением чуткая Наташа не довела фразу до конца.
Николай ничего не ответил. А что он мог сказать? Ему, Бурнашонку, ещё больше, чем самим Кургановым, хочется, чтобы у Вальки с Таней была квартира лучше коттеджа на улице Специалистов. И автомашина, и пианино, и музыкальная, и английская школы. И телевизор лучшей марки, и туристская поездка вокруг Европы… И чтобы Валька в Акташе стал начальником дробилки…
О последнем, чего он желал Кургановым, Николай думал, конечно, не тогда. Он думал об этом сейчас, стоя у окна в отцовском кабинете, где всё оставалось, как было, — неизменное и незыблемое при всех переменах, происходящих за окном и особо заметных отсюда, где ничто не переменилось.
— Сейчас покажу тебе одну обнову. — Великолепным жестом отец развернул на столе выполненный в красках проект детского городка. — С будущего года начинаем строить. Тут ясли, тут детский сад… Рядом школа… Для одних ребят — интернат, для других — продленный день… Недурно? А? Моя бы власть, я не мельчил бы деньги на премии, на тринадцатую зарплату. Я бы всё вкладывал в строительство.
В Акташе не должно быть общежитий, хватит! Общежитие годится для студента, а рабочему парню смолоду нужна самостоятельность. Дай каждому по квартире, и проблема кадров решена. — Отец отпустил края чертежа, а свернувшуюся трубку точным щелчком переместил на край стола. — Кстати, что у вас там, в Москве, говорят о ДНБ? Не московское это дело. Какой уж тут дом нового быта, если утром человеку надо ехать на работу через весь город, тратить час на дорогу… Жене в одну сторону, мужу — в другую, детям — в третью. Акташ — вот где надо испытывать такие идеи, как ДНБ!.. Общая работа, общий быт… Тут один деятель приезжал. Я ему предложил испытывать ДНБ у нас, а он смеется. «Редкий, — говорит, — случай, когда все готовы стать подопытными кроликами. Сами изобретатели — и те рвутся…» Но в Москве, а не в Акташе… — насмешливо добавил отец и зашагал по кабинету привычным свободным шагом и привычным путем, по которому ковер с давних пор был заметно протоптан. — Не люблю пустых разговоров, — продолжал отец. — Что значит город будущего, и каким он должен быть? Любой нынешний город и есть город будущего. Ему стоять еще сотни лет. И Акташу тоже. Разведанных запасов хватит на полвека, и геологи, когда понадобится, дадут нам новые месторождения. — Казалось, отец задумался о чём-то своем и забыл о Николае, как вдруг он резко остановился. — О чем ты хотел со мной говорить? Давай сразу, не тяни…
— Когда я тянул? — обиделся Николай.
— Сегодня тянешь… Бывало, ты ко мне с разбегу влетал. А сегодня я тебя… — отец помедлил, выбирая верное слово, — …развлекаю, как гостя.
Недоброе воспоминание послышалось Николаю в отцовском голосе. О чём припомнил отец? Не о том ли, как Николай однажды влетел к нему с отчаянным разговором о той женщине с рудника… Никогда Николай не видел Бурнашова таким растерянным и виноватым, как в тот вечер. Николай выпалил ему привычное: «Я хочу, чтобы ты знал, что я это знаю». И ещё: «Хочу, чтобы мама не знала». И ещё: «Я уеду, убегу отсюда, если это не кончится». Ему было тогда пятнадцать, как Володьке сейчас. С тех пор прошло много лет, и матери давно нет в живых, но отец никого не привел в дом на её место.
Пора было начинать сейчас или не начинать вовсе. Николая испугала возможность отступления, и он заторопился выговориться сразу, начистоту:
— Я хотел сказать тебе про Володьку. Он стал слишком пользоваться твоим именем. Ты сейчас, вот здесь, вот только что говорил мне, что не надо мельчить. Да, ты о деньгах говорил… Об экономике… Но, согласись, мельчить не надо ни в чем. — Как всегда, первыми срывались незначащие общие слова, они могли только запутать, но не прояснить, какой важный для обоих разговор он оставил на последний вечер. Но Николай никогда не посмел бы перед разговором с отцом обдумать логичное начало, ему казалось недостойным прийти к отцу, заранее рассчитав слова.
— Мельчить не надо ни в чём… А Володька по мелочам тратит твоё имя. На мелкие расходы. Я не собирал здесь сплетен. Просто здесь все привыкли открыто говорить со мной. Или при мне. Без стеснения. И я этим горжусь. — Совсем уж глупо было притаскивать сюда так неуместно свою гордость. — Я совершенно случайно узнал и возмутился. Володька остановил на шоссе служебный автобус и приказал, чтобы его и весь класс довезли до комбината. Они шли откуда-то из степи. Володька заявил шоферу: «Я сын Бурнашова». Дальше я услышал от него самого, что у Володьки какой-то особый пропуск в плавательный бассейн. Работники комбината ходят туда только в определенные часы, а сын Бурнашова — когда захочет… И здесь, в доме, он собирает льстящих ему юнцов… — Николаю казалось, что сбивчивая его речь утекает меж пальцев, как песок. Ничего не складывается из них целого, значительного. Груда мелких слов…