Там живут одни киты
Шрифт:
— Точно? — переспросил он.
— Точно! — сказал Борис.
Дима заулыбался и закивал.
— В-в-во! — сказал Эдик.
— Странный тип этот Петров! — сказал Борис. — Старший лейтенант, командир катера. Через десять лет — капитан первого ранга. И уходит. Чудак!
— Конечно, чудак! — согласился Дима. — Командовал бы себе, плавал: во Владивосток, на Камчатку…
— А где он сейчас?
— В клубе костюм себе шьёт. Он у мамы иголку взял. Много тряпок насобирал, серебрина пузырёк купил!
В маленький комбинатовский клуб набилось полно народу. Борис
Занавес только починили. Он открывался плохо — застревали колечки, — и его долго каждый раз дёргали.
Прочли литмонтаж. Сплясали гопак. Спела Димина мать.
Пела она хорошо. На ней был русский сарафан и шапочка Когда она пела, прижимала руки к груди и тихонько раскачивалась.
Дима поглядывал по сторонам и считал, много ли ей хлопают.
— Сцена из трагедии Пушкина «Борис Годунов», объявил ведущий. — Исполняет старший лейтенант запаса Петров.
Потушили свет.
В темноте было слышно, как дёргаются кольца — открывали занавес.
Из-за боковой кулисы на сцену упало пятно неверного дрожащего света. На сцену вышел царь.
— Достиг я высшей власти… — начал царь негромко. Эдик сидел на краю сцены. Рот у него был открыт. Вместо старшего лейтенанта, гладко выбритого, в шинели и фуражке, по сцене медленно шёл, держа в полусогнутой руке подсвечник, старик-царь. Старик был с бородой. Когда он говорил, борода дрожала, красные и чёрные тени прыгали но его лицу.
— …Шестой уж год я царствую спокойно, — жаловался царь, — Но счастья нет моей душе… Напрасно мне кудесники сулят…
Старик, тяжело неся накинутую на плечи шубу, вышел на середину сцены.
— Кто ни умрёт, я всех убийца тайный…
В голосе царя что-то дрогнуло.
В зале всхлипнула какая-то женщина.
— Я отравил свою сестру царицу.
Царь уронил шубу с плеч и бесшумно закружил по сцене.
— Переигрывает! — шепнула Димина мать. Она переоделась и, пройдя в зал, села на корточки около ребят.
— … беда! Как язвой моровой
Душа сгорит, нальётся сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрёк, — бормотал царь. Глаза его сделались безумными. Дымили, потрескивая, свечи, то вспыхивали льдом, то наливались кровью серебряные разводы на царском кафтане. Царь поднял руку, защищаясь от страшного видения, и попятился к тому углу сцены, где сидел Эдик.
— И всё тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах…Раздался треск: Эдик упал в оркестровую яму. Но зал не шелохнулся.
— И рад бежать, да некуда… ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста. —Закончил Петров.
И тогда раздались аплодисменты. Когда они стихли, послышались всхлипывания. Плакали двое — Мартыниха в последнем ряду и Эдик в оркестре.
Петров стоял у боковой кулисы, кланялся и смотрел в тёмный зал невидящими глазами. С подсвечника в его руках на доски падали белые капли воска.
Ведущий объявил неправильно. Телефонограмма
об увольнении Петрова в запас пришла только через неделю.На пирсе, откуда уходил с оказией до Хабаровска Петров, его провожали Мартыниха, Эдик и Дима.
Мартыниха, подперев ладонью щёку, смотрела, как грузят на буксир вещи пассажиров.
— Прощай, Эдик! — сказал Петров и погладил Эдика по голове. — Прощайте и вы, и ты.
— До свидания! — сказал Дима. — Вы очень хорошо играли. Я в Севастополе в театре был, вы — лучше.
— Всего вам! — сказал Эдик. — Я со скалы вам ещё помашу!
Пассажиры взобрались на буксир. Он запыхтел, отвалил, направился к островку посредине бухты. У острова на якоре стояла баржа. Она доверху была загружена консервными ящиками. На каждом синей краской было написано: «Надежда».
На баржу завели канат. Подняли якорь. Когда миновали поворотный буй, Петров перешёл на корму — в последний раз посмотреть на берег.
Чёрно-зелёные сопки стерегли Надежду. Левее входа в бухту из воды торчал острый кекур. На его вершину карабкалась маленькая фигурка. Она торопилась, цеплялась за невидимые уступы, упорно ползла вверх.
Лоцман Машка
Город стоял на берегу лимана. В лимане кончалась река Амур. Ближе к реке дома в городе были двухэтажные, подальше — в один этаж. За одноэтажными домами начиналась тайга. Амур плыл мимо города жёлто, неторопливо. В лимане за далёкой полоской сахалинского берега целый день кочевали облака.
Это был город лесорубов, рыбаков, лоцманов.
Июльским днём из города в лиман вышел катер с баржей.
Стучал дизелёк, баржонка на провисшем стальном тросе рыскала из стороны в сторону. В рулевой рубке рядом со старшиной катера стоял лоцман.
— Та-ак, — сказал лоцман и посмотрел на маленький катерный компас. — Чуть левее бери: сейчас под берегом буй откроется. От него и пойдём.
Показалась цепочка буев — красные конические бочки с решётчатыми башенками. На башенках поблёскивали резными стёклами фонари.
— Страшное дело, — сказал старшина, — сколько река песку, глины тащит. Мель на мели. Работает Амур!
Лоцман кивнул и закашлялся.
— Скрипишь? — спросил старшина.
Лоцман не ответил. Он поправил на голове порыжевшую фуражку с кокардой и приоткрыл железную дверь. В рубку ворвался холодный воздух. Под дверью кто-то повизгивал.
— Машка, — сказал сердито лоцман, — опять сюда пришла? Марш на место!
В дверь просунулась чёрная медвежья голова. Машка посмотрела на людей, шумно вздохнула, блеснула белой салфеточкой на груди и исчезла.
По железной палубе зацокали когти.
Лоцман посмотрел ей вслед.
Машка устроилась около машинного люка на коврике из верёвок. Она возилась, отворачивалась от брызг, летящих через борт, скулила.
— Через три часа к «Победе» подойдём! — сказал лоцман, возвращаясь в рубку. — Отлив сейчас. Полной воды там ждать будем!