Тамо далеко (1941)

— За что? — обомлел старый.

— А что не послушался, оставил пушку наверху и две машины подбил. Так плеткой и лупил, прямо по лицу, и предателем обзывал, пока собственные солдаты не застрелили.

Войники мрачно слушали тех, кто прошел первые бои с немцами, отходили покурить и потихоньку спорили, верить или нет.

Поезд наш встал надолго и я от скуки прихватил рюкзак и умотал шататься по городку. Ничего особенного — в долину между склоном гряды и небольшой речушкой втиснуто шоссе и десяток улочек поперек, уставленных небольшими домиками. Тысяч пять жителей от силы. Ни тебе автобусной станции, ни вертолетной площадки. Хочешь к морю? Топай ногами или жди, когда соизволят пропустить поезд.

Вот я и ждал, но во мне потихоньку взыграло прошлое — воевал-то я примерно в этих краях, только северней. Ходил, прикидывал, как организовать оборону или, наоборот, атаку. Куда лучше поставить пулеметы, где укрыть людей, как назначить цели пушкарям и минометчикам…

Встряхнул головой, чтобы отделаться от наваждения и побрел обратно, где в соседних со станцией кафанах расположились вперемешку пассажиры и войники. И разговоры у них невеселые, вполголоса, и взгляды быстрые, тревожные. И что характерно, в чистом виде цветовая дифференциация штанов — господа офицеры в форме серого сукна устроились отдельно от всех и делают вид, будто происходящее их не касается. А нижние чины в зеленоватом или коричневом варианте хаки гуляют сами по себе. И одеты они кто во что, видать, какие склады при мобилизации вскрыли, то и получили.

Во дворе кафаны дымили злым табаком семь или восемь солдат и местных, а когда я подошел поближе, оказалось, что они слушают давешнего бровеносца. К моему удивлению, он успел сменить обмотки и ботинки на опанаки с онучами, а шинель — на долгополый суконный гунь темно-синего цвета.

— Продешевил ты, Бранко, — посмеивался над ним пожилой войник. — Тесьма у тебя на гуне хороша, а подкладки нет!

— Ага, как же ты, Красный Бранко, без красной подкладки? — подшучивал длинный.

— Уж всяко получше, чем в армейской шинели!

— Ты же присягал сражаться за короля и отчизну! — укорял его пожилой.

— Присягал, да только где тот король? Белград сдал и улетел с генералами, только его и видели!

— Да уж, остались мы без главы…

— И офицерам веры нет, как тому генералу. Сдадут нас, — буркнули из заднего ряда.

— А своя голова на что? — возразил бровастый. — Самим думать! Самим жизнь устраивать!

— Власть есть, ее слушать надо, — гнул свое пожилой.

— И много ты хорошего от той власти видел? Жандармов, что из тебя налоги выколачивали, да стопку ракии раз в год от председника општины!

— Ничего, вот придут немцы, они тебя научат, как самим жизнь устраивать!

Спор все разгорался, но когда участники уже были готовы перейти на крик, внезапно полилась песня:

Синье е море широко,

Широко, хладно, дубоко.

Край му се не да видети

Не могу мисли поднети.

Молодой женский голос выводил берущую за душу мелодию так, что все примолкли, а пожилой даже замер с открытым ртом. Замер и я, настолько поразила меня песня.

Крече се лача француска

Са пристаништа солунска.

Транспорт се крече србади

Ратници, брача болесни.

В песню вплелись мужские голоса: сначала один, потом еще два, а потом и все остальные, и во дворе, и в кафане — все, кроме меня, не знавшего слов. Пожилой украдкой смахнул слезу, а хор продолжал:

Радости нема ни за трен,

Наиче швапски субмарен.

Сви моле Светог Николу

Найвечу силу на мору.

И так меня разбередило, так это звучало в унисон со знакомыми народными песнями — вот ей-богу, почуял я родной славянский корень, хоть и развела нас история тысячу лет тому назад. Чтобы не скатиться в тоску и хандру, тут же купил у кафанщика бутылку ракии, вышел обратно во двор и глотнул прямо из горлышка.

Песня тем временем закончилась, спорщики и подошедшие к ним стояли притихшие и только пожилой печально заметил:

— Все, как было, швабы обложили, кто нам поможет?

— Где тот французский корабль? — вздохнул длинный.

— Не будет вам французского корабля, — отрезал бровастый, — Францию швабы тоже под себя подмяли.

— А что же делать?

— На себя надеяться. Прятать оружие, ждать сигнала.

— От кого, от короля?

— Король бежал, генералы и министры предали, им веры нет. Но есть люди, что придут и поднимут знамя борьбы.

Новой песни не зазвучало, народ помалкивал и потихоньку расходился, солнце свалилось за горы и в темном дворе остались мы вдвоем с бровастым. Я снова приложился к бутылке, поймал его взгляд и протянул ракию. Бывший солдат, не чинясь, отхлебнул.

Из кафаны долетел аромат жареных на углях ражничей, а меня опять пронзило чувство родства и сходства — водку тут пьют как у нас, шашлыки жарят так же, разве что называют иначе. И сало делают, только больше на бекон похожее.

Пока витал мыслями, неотрывно таращился на бровастого, так что он не выдержал и бросил:

— Чего уставился?

— А? — выпал я из размышлений. — Да вот, думаю, не коммунист ли ты.

— Не твое дело, — он резко отбросил окурок и зашагал в сторону.

— В любом случае, удачи!

Бровастый бросил на меня взгляд через плечо, но не остановился.

Ракией я догнался уже в поезде, после того, как дали сигнал на посадку. В черной боснийской ночи я впервые задумался — а ждут ли меня в Аргентине? Будет ли там ощущение, что я среди своих или меня убьет ностальгия?

Хотя там всего лишь ностальгия, а здесь убить могут люди.

Утром в Сараево вошли панцеры 14-й танковой дивизии и наш поезд прибыл прямо в лапы Вермахта. Вокруг с немыслимой быстротой разворачивался орднунг, в городе уже действовала немецкая комендатура и всех пассажиров немедля загнали в станционный пакгауз на проверку документов. И вот тут передо мной встал вопрос — как представляться? Рейспас могут спалить сами немцы, удостоверение банатского шваба даже мне казалось липовым, так что я сжал в руках бумаги Сабурова. Пока дождался вызова на сортировку, весь извелся — большую часть сразу отводили под замок, потому решил демонстрировать беспредельную радость:

— Как я счастлив вас видеть, майне Херрен!

— Руссиш? — удивленно спросил откормленный вояка, раскрыв мои документы.

— Найн, Балтен-дойче.

— Почему фамилия русская?

— Родители считали, что в славянских странах, — тут я постарался скорчить презрительную грмасу, — трудно жить с немецкой фамилией.

— Где они?

— Отец десять лет как умер, — печально потупиля я, — муттер в Белграде.

— Где живет, фамилия?

— В Професорской колонии, — назвал я адрес. — Рауш фон Траубенберг.