Танцующий в темноте

Соло. Одиночная виолончель, медленная и завораживающая. Ленивый, ритмичный стук в барабан, отдающийся эхом вдалеке.

Да, именно так.

Мое соло.

Иногда это похоже на живопись. Иногда это поэзия. А потом бывают дни, подобные сегодняшнему, — это музыка, старинная и мистическая. На самом деле, у меня нет предпочтений. Искусство есть искусство.

Не так ли, Катерина?

— Сколько? — спрашиваю я, вдыхая его крики и пряча их в своих легких, когда я вонзаю нож немного глубже в его скулу, а затем провожу им вниз. — Я знаю о том, сколько людей погибло, и какие части их тел были проданы. Что я хочу, чтобы ты мне сказал, — кусок кожи падает на землю, мои пальцы почти такие же красные, как его шея.

Его глаза закатываются.

— Это сколько ты, лично, продал. Сколько транзакций ты просмотрел?

Я делаю шаг назад, наклоняю голову и сосредотачиваю взгляд на его неповрежденной щеке. Сделать так, чтобы обе стороны лица совпадали симметрично, сложнее, чем кажется. Но мне нравится не торопиться и делать все как надо.

Катерина серьезно относилась к своей работе в студии. К счастью для жертв, она убивала до того, как начинала снимать плоть с их костей. К несчастью для Хьюго, Катерина не единственная, кто может серьезно относиться к своей работе.

Называйте меня перфекционистом.

По крайней мере, я кое-чему научился.

Я хватаю Хьюго за шею и сжимаю, пока его глаза не поднимаются, чтобы встретиться с моими. Его кожа ужасного цвета от крови, которую он потерял, но ему, вероятно, не понадобится еще одна инъекция адреналина до следующих двух или трех удалений.

— Я задал тебе вопрос, — спокойно говорю я.

Мне приходится закрыть глаза, чтобы не сделать следующий надрез слишком рано.

— Сколько их костей ты лично продал для Катерины? Была ли это кисть, предплечье, бедро или череп, принадлежали ли они одному телу или разным — каково общее количество?

Хрип вырывается у мужчины передо мной, прежде чем ему удается выдавить слабое:

— Отъебись.

Мои глаза распахиваются, губы подергиваются.

— Кое-кого сейчас взъебут. И это буду не я.

Я бросаю взгляд на электродрель на табурете рядом с ним, и его собственный взгляд следует за моим. Ему требуется секунда, чтобы установить связь, но как только он это делает, его рот открывается, и блевотина попадает мне на ботинки.

Серьезно, Хьюго?

Я откладываю нож, выбирая дрель. Медленно вращая ее в руке, я оценивающе осматриваю ее. Не каждый день я достаю это, но Хьюго Перес — это одна треть печально известного подпольного псевдонима Катерины, Миша. Только лучшее для деловых партнеров Катерины.

Мой указательный палец нажимает на спусковой крючок. Тихий звук “рррр” наполняет мои уши, и это идеально гармонирует с шедевром скрипки и виолончели, внезапно так красиво зазвучавшей в моем сознании.

Хм.

Может быть, сегодня все-таки день струнного квартета.

— Сотни! Черт. Черт, — выплевывает Хьюго, его грудь вздымается. — Я сбился со счета. Я, должно быть, провел для нее сотни транзакций.

Я слегка киваю, мои пальцы так и подмывает помахать влево-вправо, пока я молча управляю своим личным оркестром. Шумиха продолжается, и я неторопливо подхожу к нему, затягивая пропитанный кровью пояс его брюк. Мне придется снять с него цепи для следующей части.

— П-подожди. Подожди! Где твое снисхождение? Где мой шанс? Я ответил на твой гребаный вопрос, черт возьми!

Мои движения по-прежнему медленные. Музыка смолкает, и тишина звенит в ушах. Мускул на челюсти напрягается, но, конечно, мой голос остается под контролем. Я научил себя ценить самообладание много лет назад — оставалось либо это, либо полностью раствориться в хаосе своего разума.

— Был ли ты снисходителен, Хьюго, когда слушал, как жертвы Катерины плачут в своих ящиках? Или, когда ты знал, что они были в нескольких секундах от смерти, но ничего не предпринял?

Я наклоняю голову, потираю нижнюю часть подбородка рукояткой дрели.

— Когда был заперт в студии, слушая, как они кричат, умоляя пощадить их… ты дал им шанс?

Каждый мускул в моем теле напрягается. Я прекрасно понимаю, что утратил эмоциональность, которая у меня когда-то была. Но я помню. Я точно помню, каково это было — сидеть рядом с ними, со всеми ними, когда слезы текли по их щекам, и они умоляли сохранить им жизнь.

Их реакция только подстегивала Катерину. Слезы, пот, сдавленные рыдания. Для нее это был единственный способ создать "настоящее искусство".

Я не знаю, ответит ли Хьюго. Мне было все равно.

Но тихий “рррр” набирает обороты, возобновляется плавная, низкая вибрация виолончели, и я заканчиваю свое гребаное соло.

Поправляя запонки на накрахмаленной черной рубашке, я иду по коридору к кабинету Феликса. Он позвонил мне больше получаса назад, но я решил вознаградить себя после тяжелого рабочего дня сверхдолгим душем. Со все еще влажными волосами и свежим ароматом лосьона после бритья, оставшемся на коже, я чувствую себя чертовски хорошо прямо сейчас.

Мой телефон жужжит, и прежде чем вытащить его из кармана, я качаю головой из-за нетерпеливости Феликса. Мои шаги замедляются. Я прищуриваюсь, глядя на экран. Что это, черт возьми? Я увеличиваю картинку.

Эмми Хайленд стоит на обеденном столе. Обнаженная и прикованная цепью к люстре. Ее глаза широко раскрыты, когда она смотрит в камеру, пальцы сжаты в ладонях. Сглотнув, я заставляю себя игнорировать обнаженные изгибы ее тела и вместо этого опускаю взгляд на свечи, зажженные у ее ног.

Мои ноздри раздуваются, пульс учащается. Через секунду я удаляю изображение, очищаю экран и продолжаю идти. Реакция в любом случае нелогичная. Девушка для меня ничто. Она подписалась на это дерьмо. Она должна сама выпутаться из этого, если не может этого вынести.

Не прошло и минуты, как пришло сообщение.

Райф: Надеюсь, твой день был таким же насыщенным, как мой. Она выглядит такой красивой, когда боится, не так ли? Она была такой же вкусной.

Рычание застревает у меня в горле, прежде чем я стучу в дверь кабинета Феликса. Она распахивается, и я врываюсь внутрь, почти сбивая его с ног. У меня был отличный, черт возьми, день.

— Черт. Что с тобой такое? — Феликс закрывает за мной дверь и возвращается к своему столу.

Он садится в кожаное кресло и ждет. Я подхожу к окну, морщась от лучей света, падающих на мраморный пол, задергиваю плотные шторы, пока в комнате не становится темно.

Лучше. Мои мышцы расслабляются от очертания темноты.

Я не единственный, кто испытывает отвращение к яркому свету, но я провел в студии Катерины больше времени, чем мои братья. Я не буду притворяться, что терплю это ради них, и они этого от меня не ожидают.