Танцы на снегу

Кувырок подлез под садовые ворота и побрел на берег ручья, где его ждали недоумевающие Стиганда и Гастинд. И тут какая-то тень легла на землю. Кувырок инстинктивно вздрогнул и подумал об укрытии — тень принадлежала гигантской птице, плывущей в небе. На мгновение заяц решил, что Убоище освободилось из заточения у человека и жаждет мести. Съежившись на земле, он взглянул вверх и понял, что ошибся.

Высоко в небе летела большая птица, бросая на землю четкую тень. Но эта птица ничуть не походила на Убоище — она была гораздо больше, жесткая, негибкая, не кружила в небе, не поворачивала головы, летела строго по прямой. Ее неподвижные крылья горизонтально торчали из боков. Чем больше Кувырок смотрел на это существо, тем меньше оно напоминало ему птицу. Оно было какое-то не по-живому глупое, без собственной воли. Из его глотки вырывалось ровное ворчание, слишком однообразное для голоса живой твари.

Большая птица начала опускаться, все тем же скованным неживым полетом, к полям за пределами острова. Неужели, подумал Кувырок, теперь, когда они избавились наконец от одного хищника, так долго омрачавшего жизнь, — появился другой?

Он спускался по склону, пока не увидел Стиганду и Гастинда.

— Видели, кто летел? — спросил он.

Стиганда ответила вопросом на вопрос:

— Все ли с тобой в порядке, невредим ли ты, цел ли, юный зайчишка? Мы с Гастиндом извелись от беспокойства за тебя.

Кувырок понял, что выдры даже не подняли головы, когда пролетала эта новая птица. Их волновало только Убоище — они ведь еще не знали, что враг попался в плен. Он решил пока не задумываться о новой угрозе и поскорее успокоить друзей.

— Да вроде цел. Устал только ужасно, но, думаю, со временем приду в норму. Убоище попалось человеку. Оно чуть не откусило мне голову, но попалось. Еще бы немного — и конец мне.

Гастинд, глядя на голову Кувырка, что-то спросил у супруги по-куньи. Стиганда перевела:

— Мой друг противоположного пола желает знать, есть ли у тебя раны на теле и что произошло с чудовищем.

— Нет, я не ранен, только кусочка уха лишился. Пустяки, заживет. Кровь уже не течет. А что касается Убоища, Бесс говорит, что человек пошлет его в зоопарк. Мы его больше не увидим. Но зато я видел…

Стиганда перевела его слова супругу и повернулась к Кувырку со вздохом облегчения:

— Это хорошая новость! Все вздохнут теперь с облегчением, коль скоро Убоище стало пленником людей. Должна заметить, что совсем недавно, будучи свидетелями его левитации, мы спрашивали себя, не настал ли одновременный конец нашим двум жизням. Тебе спасибо, храбрейший из зайцев, ибо ты увел его от нас в руки людей. Ты спас двух выдр, и твой поступок породит множество легенд, которые столь приятно рассказывать за трапезой.

— Не надо, — возразил Кувырок, — делать из меня такого благородного и самоотверженного героя. Я улепетывал от него изо всей мочи и очень рад, что не попался. Никого я не спас, я только старался сам спастись.

— Нет, ты увел его от нас, и мы с Гастиндом переполнены благодарности. Мы повергаем к твоим стопам свои лучшие чувства. Пожалуйста, прими наше благодарение.

— Слушай, Стиганда…

— Нет, нет, не говори больше ничего. Теперь ты должен вернуться к своей подруге и поведать ей о великой победе, которую одержал.

Кувырок ничего такого поведывать не собирался, но воспользовался моментом, чтобы проститься с выдрами. На прощание он заверил их, что летом они с Большеглазкой обязательно вернутся на Винследов луг — возможно, с зайчатами.

Он пустился в путь и к сумеркам добрался до колонии. Вечерние тени ползли по земле, заставляли даже неодушевленные предметы шевелиться, источая угрозу, — страшный час, когда всюду мерещится опасность. Камнепятка нараспев читала защитное заклинание. В нем упоминались вязовые веточки, тотем и другие обереги.

Кувырок сел на землю, почесывая раненое ухо.

Догоника, сидящая в укрытии под камнями, крикнула:

— Кувырок, скорее прячься, а то тебе конец! Убоище…

Он решил немножко разыграть их.

— Убоище? Пусть прилетает! Я ему глаза выцарапаю.

У зайцев перехватило дыхание. Они заговорили все сразу. Большеглазка выкарабкалась из-под бревна.

— Ты что, с ума сошел? Оно же тебя убьет!

Кувырок подпрыгнул, перекувырнулся, встал на задние лапы и замолотил передними по воздуху.

— А давайте-ка его сюда! Ну, где оно?

Зайцы охали, ахали и восклицали.

Большеглазка перепугалась не на шутку. Она забегала в волнении туда-сюда, крича, что Кувырок сошел с ума и его надо силой затащить в укрытие. Кувырок понял, что зашел слишком далеко. Как бы его дурацкие шутки не повредили маленьким!

— Не бойся, все в порядке, — успокоил он ее. — Я пошутил! Убоище не прилетит. Его поймал бородатый человек. Он пошлет его в зоопарк, подальше отсюда. Если не сегодня, то завтра уж точно.

Он рассказал, как чудом избежал смерти, и в доказательство предъявил пострадавшее ухо. Рассказ произвел на зайцев глубочайшее впечатление, только Большеглазка очень огорчилась из-за уха. Она стала причитать, что пропал черный кончик, а он так шел Кувырку и так нравился ей…

Зайцы все-таки не торопились вылезать из укрытий. Требовался не один день — возможно, не одна неделя, — чтобы они отвыкли бояться открытых мест. К тому же многие заметили в небе ту жесткую птицу, которую видел Кувырок, и испугались, не пришла ли на них еще одна напасть.

Водохлеб, правда, вышел, и Медуница тоже. Всего вместе с Большеглазкой оказалось четыре храбрых зайца, решившихся остаться на открытом месте до темноты. Они надеялись вернуться к нормальной жизни, раз страшного врага больше нет. Новое жесткое создание пока что не проявило агрессивности, и Водохлеб заявил: пока не будет доказано, что оно опасно, он не собирается больше корчиться в норе, а будет жить как положено зайцу — в чистом поле под открытым небом.

Медуница оказывала Водохлебу явное предпочтение. Это, впрочем, было у нее в обычае — пренебрегать парнем, который завоевал ее в танцах на снегу, и заводить шашни с другим. Она терпеть не могла быть привязанной к одному парню. Для нее слово «привязана» имело только буквальный смысл. Она желала быть «свободной», и, хотя у нее не раз выходили из-за этого неприятности, поскольку в колонии господствовали традиционные нравы и консервативные настроения, она плевала на общее осуждение и поступала, как ей хотелось. Кувырка восхищала ее смелость. Хотя он и понимал, что каждый парень с горячей кровью должен бы по возможности обходить Медуницу за три версты — по той причине, что она, поймав кого-то на крючок, тут же высмеивала его и с презрением прогоняла, — все же она, бесспорно, была личностью в окружении бесхребетных соглашателей, а это не может не вызывать уважения. Водохлеб, впрочем, как будто раскусил ее и как-то умудрился сохранить ее интерес, даже явно выказав ей свой. Возможно, секрет был в его собственном подчеркнутом индивидуализме — неряшливой внешности, презрении к мнению большинства, бесшабашности. Они подходили друг другу, хотя нельзя сказать, что очень ладили. То они шумно ругались, то переставали разговаривать, а то таинственно ускользали вдвоем куда-нибудь под сень раскидистых ив у реки. Бедный Чемпион, оставшийся с носом, был единственным в колонии (если не считать Догоники, хранительницы незыблемых моральных устоев), кто не веселился, глядя на них.

Прочие же заячьи парочки усиленно заботились о продолжении рода и на постороннюю активность не имели времени. Весна набирала силу. Набухали почки, распускались цветы. Зимняя скудость осталась позади, впереди маячило летнее изобилие.

В небе регулярно появлялись жесткие птицы. Их число все росло, они летали к большой земле и обратно, никогда не отклоняясь от курса, и зайцы скоро привыкли к ним — уже и глаз к небу не поднимали. Убоище исчезло навсегда. Можно было расслабиться, жить спокойно и бояться, как и положено, только лис.