Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Глава 10

«...И гореть тебе там вечно»

«Покойный» Иван Андреевич Кириллов, здоровый и свежий, хотя и довольно бледный от почти двухнедельного сидения в четырех стенах, ужинал.

Это был плотный, представительный мужчина с правильным, четкого и гармоничного рисунка лицом, которое можно было назвать даже красивым, если бы не маловыразительные миндалевидные глаза и не вялая линия расплывшегося подбородка. Хотя в целом он старался держать себя в форме и имел довольно спортивную подтянутую фигуру, еще не начавшую трещать по швам от чрезмерного жира.

Он ел медленно, с аппетитом, смакуя каждое блюдо и каждый кусочек, а перед ним сидела двадцатишестилетняя женщина с большими зелеными глазами, подернутыми дымкой, глазами, надменно полуприкрытыми вспухшими веками... бледная, холодная, с угрюмо залегшими тенями под глазами и двумя пятнами лихорадочного багрового румянца на щеках, и, заметно волнуясь, говорила ломающимся, звонким, словно играющим на самой высокой и трагической – на грани разрыва – раскатистой струне:

– Надо уезжать отсюда, Ваня. Я чувствую во рту привкус крови. Ты понимаешь, стоит мне закрыть глаза, и земля начинает дымиться под ногами, и как будто кто-то хохочет: «Нет-нет, это все так тебе не пройдет, Поля. Мы придем к тебе, и ты услышишь, как бьется сердце ангела...»

– Загоняться не надо и психостимуляторами колоться тоже, – грубо перебил он. – У тебя же глаза красные. Ты чего гонишь, Полька?

Она медленно подняла веки и облизнула яркие губы: дескать, прости, ну что еще можно ожидать от взвинченной бабы, – и сказала деревянным голосом:

– Как только оформим документы, давай уедем как можно скорее...

– Какое уезжать? – проговорил Иван Андреевич, властно и бесцеремонно прерывая Полину. Вероятно, эту завидную привычку он плотно усвоил с некоторых пор, потому что черпал из арсенала своего хамства что-то больно часто. – Уезжать тоже надо с умом. Я не желаю продавать акции наших предприятий откуда-нибудь из Лондона или там типа Мальорки. Не то. Дела надо делать на месте. Тем более что покупателей долго искать не придется.

Словосочетание «наших предприятий» он произнес с особым, жирно причмокнувшим смаком, как если бы отведал мяса откормленной индейки, обжаренной в собственном соку.

– Кто?

– Да хотя бы тот же Виноградов и его черножопые дружки-воры. Эти... Гизо и Анзор.

– Цхеидзе? Да ты что, Ваня? Они же нелюди! Им папаша даже руки не подавал, что этому Толе-Винни, что Гизо с Анзором. – А-а-а, – протянул тот, – о родителе, безвинно убиенном, заговорила? Вспомнила? А как ты инструкцию своему терминатору давала, глазками буравила и шприц в белы ручки вкладывала – забыла? Так что теперь, дорогая моя, что мне, что тебе как-то затруднительно говорить о моральной чистоплотности. Да и не нужна она тебе – с такими-то бабками! Pecunia non olet – деньги не пахнут, как говаривал император Веспасиан, обложив безбожным налогом римские сортиры.

Полина долго молчала, а потом тихо произнесла:

– Не тебе, Ваня, напоминать мне об этом. Ладно. Все уже сделано. Только не надо цитировать очередного римского правителя: жребий брошен, и все такое. Не будем ссориться. Я сама улажу все финансовые проблемы. Это займет от силы две недели.

– Ага, а мне минимум неделю придется сидеть в этих клетушках! – Кириллов обвел взглядом высоченные стены с шикарными лепными потолками и, очевидно, сочтя, что он недостаточно объективно характеризовал прелести его убежища, добавил: – Халупа, бля!

– Не ругайся, Иван, – тихо проговорила Полина. – Ешь лучше...

– «А ты придешь домой, Иван, поешь, и сразу на диван, иль вон

кричишь, когда не пьян... ты что, Иван?» – продекламировал Кириллов, довольно удачно подражая интонациям Высоцкого, а потом отложил вилку и произнес: – Ты лучше скажи, что будем делать с твоим суперменом? Так его тут бросим или что? Конечно, он весьма кстати попался нам под руку, но теперь не мешало бы, чтобы он скрылся с горизонта.

– Да Афанасий-то ладно, – сказала молодая женщина, – он ничего не знает, не помнит и не поймет. А вот Шевцов...

– Шевцов? Да Шевцов меня волнует меньше всего! – сказал Кириллов. – Шевцов. Доктор. Простой смертный. А вот этот Фокин, несмотря на его туповатый вид и склонность к алкоголизму, все-таки остается бывшим офицером этой... «Капеллы». Тут еще и его дружок, за которым он поехал по просьбе твоего братца.

Кириллов налил себе коньяка, выпил и закусил кусочком лимона, обсыпанного сахарной пудрой. Через минуту он продолжил развивать свою мысль:

– Откровенно говоря, я не ожидал, что он исполнитель такого класса. Как работает, а! И это если учесть, что он пьет беспробудно, никакого режима, вся жизнь через жопу, как говорится. Какой же он был раньше, когда постоянно поддерживал свою форму в спецслужбах?

– А об этом справься у Свиридова. Кажется, я рассказывала тебе, как он голыми руками взял Толю Винни в казино, набитом виноградовскими охранниками под завязку. Да так его порасспросил о житье-бытье, что наутро тот звонил Роману и жаловался... нарочно не придумаешь.

Иван Андреевич покачал головой.

– Ты лучше расскажи, что было в «Хамелеоне», когда Фокин соорудил мину направленного действия... так, что ли, он говорил. Я думал, он не сможет уйти. Как все было-то, а, Поля?

– Я сама не поняла, как он опять сумел уйти, – сказала Полина. – Я думала, что придется его сдать. Но как он превратил в решето лучших берсерковских охранников моего ублюдочного дяди! Я просто глазам своим не поверила.

– Ты не лепи мне тут всякие предыстории. Рассказывай.

Полина качнулась вперед, словно ее кто-то легонько подтолкнул в спину, и начала говорить.

Кириллов отставил от себя даже коньяк, что само по себе было делом из ряда вон выходящим: настолько интересен был рассказ молодой женщины.

Фокин в самом деле пытался смыть всю усталость и накипевшее тревожное недоумение наиболее часто культивируемым им методом – надрызгавшись до чертиков. Правда, организм, который в последние два дня стабильно получал дозы «сердца ангела» в еде (Полине несложно было делать это, благо Афанасий фактически жил у нее), плохо принимал алкоголь.

Правда, те небольшие дозы спиртного, которые со скрипом и скрежетом все-таки преодолели блокпост фокинской глотки, оказали на него воздействие, сравнимое разве что с эффектом от выжирания полутора литров водки почти без закуски на канонических похоронах деятеля саратовской администрации, перевернувшегося от возмущения в гробу. Фокин начал клевать носом, смахнул со стола тарелку с салатом, которая угодила на брюки сидящего по правую руку от него банковского служащего.

Тот – тоже пьяный – скоропалительно решил было вывести Афоню из состава почетной делегации гостей и препроводить на улицу или на второй этаж, где обстоятельно и с расстановкой начистить ему морду.

В ответ Афанасий громыхнул чудовищное ругательство. Свиридов развел молодцов и сам предложил Полине отправить Афоню на заслуженный отдых – домой или лучше наверх, в один из апартаментов.

Полина так и сделала, тем более это было необходимо для исполнения столь виртуозно разработанного плана.

Она отвела шатающегося Фокина наверх и уложила на кровать. Фокин находился в пьяном недоумении не более десяти минут. Могучий организм даже с ослабленным иммунитетом легко поборол опьянение, вызванное совсем небольшой дозой спиртного.

Симптомы фокинского опьянения один к одному повторяли состояние какого-нибудь зеленого юнца, наглотавшегося дешевой шипучки на спирту, которая в нашей торговле с успехом выдается за шампанское. Юнец нажрался, голова пошла кругом, ножки повело в разные стороны – но вскоре все пришло в норму так же спонтанно, как разладилось.

Полина дала выпить Афанасию отрезвляющего коктейля, где содержалась довольно приличная доза «сердца ангела», которую организм отца Велимира, уже подготовленный двухдневным отравлением, принял легко и без видимого эффекта.

Фокин поднялся и угрюмо взглянул на Полину.

– Странно, – сказал он, – выпил немного, а отключился...

Его лицо было мертвенно-бледным, зрачков почти не было видно, как у зомби, а голос был глухим, сырым и надтреснутым: даже Свиридов не узнал бы сейчас голоса и интонаций своего друга.

– Смотри на меня, – сказала Полина.

Фокин покорно поднял на нее стекленеющий взгляд и чуть подался назад, словно его несильно толкнули в грудь.

Потому что в его сознание, как ломающий все вихрь, как каток асфальтоукладчика, ломающий и подминающий все под себя, ворвался немигающий зеленый взор Полины Знаменской – два луча, пронизанных непоколебимой, могучей волей, и источающие их два болотца мутной зеленоватой влаги, таящихся в нежном лице женщины, сейчас казались Фокину двумя озерами мироздания, по которым, подобно мелкой ряби по воде, кружила одна беспощадная истина, за пределами которой ничего быть не могло.

Все, что скажешь, повелительница. Все, на кого укажешь пальцем.

Ничто меня не остановит.

Сознание быстро гасло, вручая бразды правления над могучим и оттренированным телом первородным рефлексам, безошибочному, магнетическому животному инстинкту.

Со стороны это выглядело довольно забавно: огромный верзила с мутным взглядом, скорчившись, как полупарализованная горилла, и опустив руки вдоль тела почти до земли, понуро вжался в низкий диванчик, а перед ним на корточках сидит молодая женщина и, не отрывая от него неподвижного взгляда – вероятно, исполненного презрения к прожигателю жизни, – что-то выговаривает ему: дескать, как ты дошел до жизни такой, скотина.

Такое впечатление создалось бы у любого гостя, который сознательно или по ошибке зашел бы в номер.

Если бы он только мог знать, как видимое не соответствовало действительности!

Фокин плохо слышал, что говорила ему Полина: информация закладывалась в мозг, словно минуя барабанные перепонки, – напрямую. Конечно, это не было так, но его восприятие было настолько искажено дозами психотропного яда и этим властным взглядом, от которого нет сил оторваться, что он не понимал этого.

А говорила она вот что – медленно, звонко, чеканя каждое слово, как по капле расплавленного воска роняя в распахнутый для нее мозг Фокина:

– Сейчас ты возьмешь подготовленный тобой неделю назад заряд и прикрепишь его в апартаментах номер два. Останешься там. Спрячешься так, чтобы тебя никто не обнаружил. Туда придет Роман Знаменский. Роман Знаменский. Ты должен убить его. Когда он подойдет к тому месту, где ты прикрепишь взрывное устройство, ты должен привести эту мину в действие. Потом будешь уходить. Всех, кто попадется тебе на пути, убивай. Автомат лежит там, где ты его оставил четыре дня назад.

Полина не сказала, куда должен уходить Фокин. Потому что она заранее рассчитывала на то, что он погибнет там, под пулями амбалов Феликса Величко.

Мавр сделал свое дело – мавр может уходить.

А зачем ей и Кириллову нужен был Фокин, если все люди, которые так или иначе мешали Ивану Андреевичу, были бы уже устранены?

Поэтому Фокина и отправили на смерть, приказав убить Романа шумным, хлопотным и опасным способом.

Но все повернулось иначе.

Когда прозвучал взрыв, Полина нервно выпила водки прямо из стоявшего перед ней хрустального графинчика и постаралась убедить себя в том, что ей очень плохо и что ее сейчас вырвет.

Функция самовнушения, возведенная у Полины до высот аутогипноза, сработала прекрасно: молодая женщина не успела даже добежать до туалета, и ее вывернуло прямо на роскошный ковер.

«Боже, как мне на самом деле хреново, – промелькнуло в мозгу г-жи Знаменской. – Какая я впечатлительная... Обеспечу себе полное очищение от подозрений...»

Но дверь номера распахнулась, и на пороге появился Афанасий с пистолетом-автоматом «узи». В его руке чуть пониже локтя торчал маленький беленький керамический обломок. Крови почти не было.

Он пересек комнату и, широко размахнувшись, швырнул оружие в приоткрытое окно, выходившее на Волгу.

Бросок был так силен, что «узи» шлепнулся в воду метрах в двадцати от берега, несмотря на то что от «Хамелеона» до береговой линии было не меньше пятидесяти метров.

Бывший офицер «Капеллы» оказался слишком крупной дичью для борзых Феликса Величко.

«Нужно что-то делать», – мелькнуло в голове Полины.

Впрочем, Полине нужно отдать должное: она почти мгновенно поняла, что ей следует делать. Это был единственный вариант. Правда, Афанасий при этом оставался цел, но... Значит, заслужил.

Она протянула ему графин водки и, направив на своего живого робота неподвижный взгляд, сказала:

– Выпей до дна.

Он послушно исполнил ее приказание. Его стошнило через несколько секунд, но к тому времени Полина успела доставить Афанасия туда, куда не добежала сама, – в туалет.

* * *

– Здорово, – сказал Кириллов. – Ты и Фокин – два профессионала высокого класса. Интересно, что бы было, если бы он вышел из-под твоего контроля.

– Невозможно, – сказала она. – Я дала ему большую дозу. Правда, при этом он несколько потерял мобильность... Но мы и хотели, чтобы он не смог вернуться. – Что и говорить, приятно работать с настоящими специалистами, – сказал Кириллов. – Вот что, Полина: нам не стоит связываться с твоим попом и его дружком Свиридовым. Опасные ребята. Я думаю, тебе просто стоит поговорить с ним. Дескать, так и так, извини. Люблю другого. Долго боролась, но ничего не смогла сделать с собой.

Эти слова, обычно исполненные высокой горечи и боли, в устах Ивана Андреевича, осоловевшего и благодушествующего после сытного ужина, прозвучали как издевательство.

– Да? – звонко проговорила она – словно тонко вскрикнул колокольчик. – Другого? Это кого?

Иван Андреевич самодовольно ухмыльнулся и потер плотно набитое брюхо.

– Ну, хотя бы моего братца двоюродного. Борю.

– Шевцова? – недоуменно спросила она. – А что, если он захочет...

– Не захочет, – перебил ее Кириллов. – К тому времени уже никто ничего не захочет. Так, – он взглянул на часы и поднялся, – нам пора. Впрочем, если хочешь, ты можешь оставаться здесь.

– Нет, я поеду с тобой.

– Это как же так? Ведь к тебе такая уйма охраны приставлена. Они так просто не отвяжутся. Да и у ментов ты пока что на заметке. Или ты их с собой возьмешь? В смысле, не ментов, конечно, а парней из «Берсерка»?

– Ага, – беззаботно ответила Полина. – Скажу, что мне срочно нужно в клинику. Здоровье не то... сам понимаешь, Ваня.

Кириллов покачал головой, а потом его массивное лицо словно просветлело.

– А ведь так, пожалуй, будет лучше, – сказал он.

* * *

– Я так и не понял, Иван, как тебе следует делать операцию, – сказал Шевцов. – Ты не сказал, как...

– Боря, я это уже слышал, – перебил его Кириллов. – Я покажу, как тебе следует делать операцию. Посмотри в зеркало.

Шевцов перевел взгляд со сдержанно улыбающегося двоюродного брата на огромное зеркало во всю стену больничного фойе второго этажа клиники. В этом зеркале на фоне фигурной решетки, обвитой стеблями какого-то вьющегося декоративного растения, отделяющего мягкий уголок, в котором сидели Кириллов и Шевцов, – на фоне этой решетки отражались затемненные силуэты сидящих в креслах двух мужчин.

И женщины, неподвижно застывшей на низком диване в трех метрах от них.

– Подойдем к зеркалу, – предложил Кириллов. – Давай, Боря.

Несмотря на то что на первый взгляд внешне Кириллов и Шевцов отличались довольно существенно, при более внимательном осмотре становилось очевидно, что все эти отличия малозначимы и легкоустранимы под скальпелем пластического хирурга.

У Шевцова был более глубокий и здоровый оттенок кожи и не такие узкие, как у Ивана Андреевича, губы. Правда, его нос был несколько короче, а подбородок имел более ясные очертания, а не расплывчатый одутловатый контур, как у Кириллова.

Но все остальное – высокий и узкий, словно сжатый с боков лоб, овал лица, характерные крутые скулы, переносица, брови и надбровные дуги, – все это носило черты неоспоримого сходства, если не сказать – тождественности. Только выражение и разрез глаз – большие, светлые и чуть прищуренные Шевцова и миндалевидные, чуть мутноватые и насмешливые Кириллова – были у двоюродных братьев различными.

Да еще прическа: полуседая всклокоченная грива Шевцова и аккуратно уложенные черные короткие волосы Кириллова.

Но для опытного и наблюдательного взгляда было бесспорно, что двое стоящих перед зеркалом мужчин – близкие родственники.

– Ну? – сказал Кириллов.

– Вообще я примерно представляю, как я выгляжу, – сказал Шевцов.

– Ну, тем лучше. А теперь взгляни на меня и постарайся, чтобы я выглядел точно так же. Волосы у меня уже готовы.

Сидевшая чуть поодаль Полина поднялась с места и, раскрыв сумочку, вынула из нее парик, похожий на собственную шевелюру Шевцова так, что складывалось впечатление, что с доктора сняли скальп, если бы тотчас нельзя было убедиться, что голова Бориса Мироновича в полном порядке.

Шевцов попятился.

– Да вы что? – пробормотал он. – Ты что задумал, Иван?

– А что? – контрвопросом, причем довольно бессмысленным, ответил Кириллов и выглянул в окно, где у входа стояли две темные иномарки и прохаживались несколько крепких молодых людей – охранники из «Берсерка». Эти парни хотели идти с Полиной в клинику, но она ограничилась тем, что поставила у входов на второй этаж, где находилась она, Кириллов и Шевцов, по рослому амбалу, которые никого не пропускали.

Включая врачей и медсестер.

Сам же Кириллов приехал сюда в очень умело наложенном гриме – чтобы никто из работников охранного агентства, упаси боже, не узнал своего «покойного» хозяина.

– А что же будет со мной? – быстро спросил хирург. – Ты что, задумал заменить меня моими же руками?

– Ну, какой ты сложный, – лениво протянул Кириллов. – Никто тебя не собирается заменять. Ты думаешь, я убью тебя, после того как приобрету твою внешность? Не скрою, такой вариант был бы самым удобным. Но я всегда рассчитывал на твою скромность. И еще... если ты откажешься провести операцию так, как я наметил, то несомненно подпишешь себе смертный приговор.

Борис Миронович обернулся на Полину и увидел, что она держит в руке пистолет.

– Идет большая игра, Боря, – сказал Кириллов. – На кону не один миллион долларов. И потому сам понимаешь: деньги решают все, как сказал бы товарищ Сталин, живи он в наше время, а не полувеком раньше.

Шевцов побледнел.

– Хорошо, – тихо сказал он. – Только я надеюсь, что Полина не будет стоять у меня над душой с пистолетом во время операции. Это очень тонкий и трудоемкий процесс, и меня не стоит нервировать. Если ты, Ваня, конечно, не хочешь отойти от наркоза и обнаружить, что у тебя перекошенная физиономия или неправильно скорректированный нос.

Кириллов засмеялся и хлопнул Бориса Мироновича по плечу.

– Ну, вот и прекрасно, Боря. Я всегда знал, что ты здравомыслящий человек. Пойдем.

– Для операции мне необходим ассистент, – проговорил Шевцов. – Уж не думаешь ли ты, что я буду оперировать один? Это очень неудобно, да порой и рискованно.

– Ну хорошо. Где твой ассистент?

– А его ваши амбалы не пускают, – со сдержанным недоброжелательством проговорил врач. – Тут же весь этаж зачищен, чтобы, не дай бог, кто из посторонних не проник.

– Где этот ассистент? – спросила Полина, вынимая сотовый телефон. – Как его зовут?

– Владимир Сергеевич, – ответил Шевцов.

– А фамилия?

– Полунин.

Глава 11

Tabula Rasa

Через несколько минут высокий, сутулый седой мужчина лет пятидесяти вошел в белоснежную операционную, где в кресле уже растянулся Кириллов. Шевцов сидел за столом и что-то угрюмо писал.

Чуть в стороне на кушетке сидела Полина и рылась в своей сумочке. Пистолет лежал рядом и сразу бросался в глаза: серебристая «беретта» так называемой «дамской» модификации – небольшой, умело примененный к нежной женской руке пистолетик. Впрочем, такой же смертоносный, как и его «мужские» аналоги.

– Борис Миронович, – заговорил ассистент высоким, чуть надтреснутым голосом, – я не понимаю, в чем дело. Почему на входе какие-то молодые люди подозрительного вида? Почему они меня обыскивают, как будто я киллер какой-то?

В этот момент он увидел пистолет, лежащий у колена Полины, и невольно осекся.

– Так надо, Владимир Сергеевич, – оторвавшись от бумаг и сощурив глаза на ассистента, проговорил Шевцов. – Заходите. Только ничему не надо удивляться. Все исключительно в целях безопасности.

Вероятно, за свою долгую врачебную карьеру у Владимира Сергеевича выработалась ценная привычка ничему не удивляться или, по крайней мере, не проявлять свое удивление.

Шевцов встал.

– Ну что, Владимир Сергеевич, приступим?

Полунин вымыл руки и аккуратно, палец за пальцем, протер их спиртом, а потом отрывисто произнес:

– Я готов.

– Анестезия, –

коротко проговорил Шевцов, и в его руках оказался шприц.

Он уже поднес его к руке Кириллова, как тот вдруг придержал кисть хирурга и внятно произнес тому в лицо:

– Только без фокусов, Боря.

Шевцов сухо кивнул и вонзил иглу в локтевой сгиб Ивана Андреевича.

Стоящий рядом с ним Владимир Сергеевич бросил быстрый взгляд на Полину: она сидела, широко раскрыв подернутые зеленоватой влажной дымкой глаза, и неотрывно смотрела на лежащего в кресле Кириллова.

А с тем происходило что-то странное.

Ноздри его расширились, он судорожно втянул воздух, словно пытаясь уловить летучий запах смерти, которая только что вошла в его жилы через тонкую иглу анестезионного шприца. Потом брови его сломало слепое, будоражащее подозрение, он приподнялся с операционного кресла и бессмысленно посмотрел на Бориса Мироновича.

– Ах ты, сука, – пробормотал он и упал в кресло.

Полина схватила пистолет и, вскочив, прицелилась в Шевцова.

– Ты что... ты что ему ввел?

Лицо ее пылало, волосы разметались по щекам, а в голосе промелькнули первые истерические нотки, которые в сочетании с зажатым в ее тонких аристократических пальцах пистолетом звучали просто угрожающе.

Владимир Сергеевич протестующе поднял руки и медленно проговорил:

– Простите, леди... вероятно, тут какая-то ошибка...

– Ошибка? – звонко бросила та и, подскочив к Шевцову, ткнула пистолетом ему в лоб. – Ошибка? – Она посмотрела на слабо шевелящегося Кириллова, который остекленевшими глазами, разъехавшимися в разные стороны, как при сильном расходящемся косоглазии, бессмысленно таращился перед собой.

Вероятно, такой же не замутненный смыслом взгляд бывает у новорожденных.

– Такой взгляд бывает у новорожденных, – каким-то новым голосом произнес Владимир Сергеевич и пригладил седые бачки, – древние римляне называли это tabula rasa. Чистая доска, на которой можно писать все, что угодно. Все, что угодно.

В ту же секунду дверь распахнулась и вошел высоченный мужчина с «ТТ» в правой руке. Он тяжело дышал, словно перед этим пробежал вокруг клинического корпуса раз эдак восемнадцать, и был сильно бледен. Эта пепельно-серая бледность угрожающими пятнами проступила сквозь его смуглую кожу и в сочетании с лихорадочно горящими темными глазами выглядела по меньшей мере впечатляюще.

Едва прикрытая, инстинктивно-животная угроза была разлита во всех жестах и порывистых движениях этого человека.

Это был Афанасий Фокин.

При виде его Полина слабо вскрикнула, пистолет в ее руке дрогнул, и в ту же секунду ассистент Шевцова перехватил его и вырвал у молодой женщины. Потом швырнул на пол и произнес:

– Заходи, Афоня.

Ассистент снял седой парик, отклеил седые бачки и, подойдя к раковине, несколькими энергичными движениями смыл грим, а затем вынул колор-линзы, меняющие цвет глаз.

И когда он повернулся к Полине, она с ужасом увидела перед собой холодное чеканное лицо и серые глаза Владимира Свиридова.

– Вла... Владимир, – пролепетала Полина. – Но... как же так?

– Я ведь и представился вам как Владимир Сергеевич. Более того, Полунин Владимир Сергеевич – это именно то имя, которое проставил в доверенности на выданный мне автомобиль ваш покойный брат, Полина Валерьевна. Роман Знаменский, которого вы так красиво убили.

Полина растерянно перевела взгляд на Афанасия и услышала:

– Спасибо тебе за высокую честь. Из всех специалистов высокого уровня, из всех мастеров и гроссмейстеров смерти ты выбрала именно меня. И не прогадала. Я в самом деле еще не растерял своей «капелловской» формы. Очень жаль. Лучше бы меня убили тогда, в «Хамелеоне», когда ты послала меня убить своего брата.

Полина отвернулась и медленно выговорила чужим, ломающимся голосом:

– Что вы ввели Кириллову? Он же... он же еще жив. Значит, это не яд?

– Яд, – коротко ответил Свиридов. – Только очень медленного действия. И еще... обычный яд убивает тело человека. А этот... о, этот убивает душу. Убивает волю. Я же сказал вам, древние римляне называли это tabula rasa.

Полина подняла на Владимира скованное завораживающим, безудержным страхом лицо. Такой страх приходит только к тому, кто ждал очень долго этого неповторимого мгновения, когда нельзя двинуть рукой и ногой, а в голове рвется и пульсирует ватная грохочущая пустота.

– «Сердце ангела»? – выдавила она.

– Совершенно верно. И очень приличная доза. Не такая, которую вы так милосердно подмешивали Афанасию три раза в день. Большая. Очень большая. Сомневаюсь, понимает ли нас сейчас Иван Андреевич. Но я не сомневаюсь в одном: в том, что он поймет вас, Полина.

Свиридов, сняв белый халат, швырнул его на кушетку и проговорил:

– Этот человек – чистый лист. Напишите в нем одно слово. Вы ведь так мастерски умеете диктовать людям свою волю. Борис Миронович говорил, что у вас недурные медиумические способности.

И он посмотрел на бледного Шевцова, который стоял, опустив руки и вперив глаза в одну точку, словно желая отрешиться от всего происходящего.

Да, вероятно, так оно и было.

В этот момент заговорил Фокин.

– Зачем все это было нужно, Полина? – проговорил он, и в его голосе уже не было ярости. Просто горькое недоумение и боль. – Я не понимаю... у тебя все было... ну чего тебе не хватало?

Полина вздрогнула и подняла на Фокина глаза, в которых было мало человеческого... в самом деле, завораживающее, притягивающее ведьмовство. Сейчас она походила на замершую змею, на гюрзу, таящую в своем жале смертельный яд.

Глаза, которые могут притянуть и убить.

– В том-то все и дело, что мне хватало... слишком хватало всего этого, – хрипло сказала она. – Тебе не понять. Мне надоело видеть людей, готовых отдать за меня все, – проговорила она срывающимся голосом, – любые деньги, любые жертвы. Но на самом деле... на самом деле я никому не была нужна... с детства. Папа... он всегда занимался своим бизнесом. Роман всегда был чужим и суровым старшим братом. Причем того, что он был братом, я не чувствовала, а вот старший... о, он не уставал напоминать мне, что я младшая в семье и что мое слово ничего не значит.

Она покачала головой и посмотрела сначала на Фокина, а потом на Шевцова.

– У меня были любовники. Не так мало, но и не много. Здесь присутствуют... трое. Что им было нужно от меня? Деньги? Мои секс-услуги? Все, что угодно, но только не я. Поэтому я никого не любила.

Шевцов глухо, мучительно кашлянул, а Полина подошла к Кириллову и, положив тонкую бледную руку на его плечо, продолжала:

– И тогда я полюбила сама. Полюбила не знаю за что. Возможно, что он подлец и использует меня. Я даже не знаю, любил ли он меня... любит ли сейчас. Он почти никогда не говорил мне о нежности и желании служить мне, как царице... как богине, но часто кричал мне в лицо, что ненавидит меня, что устал мучиться со мной и хочет, чтобы я умерла... подохла.

Она закрыла глаза и голосом как будто бы равнодушным и нарочито громким – но слышно было, как в нем лопались нервы и ворочалась боль, – сказала:

– Но при этом он обнимал меня, как не обнимал никто, и говорил снова и снова слова о том, как прекрасна настоящая жизнь, и о том, что бы мы могли достигнуть, если бы перед нами открылись все двери. И этого человека... мой отец хотел убить. Потому что Иван надоел ему. Наверно, он мешал его бизнесу, его наполеоновским планам. Я слышала, как он говорил об этом с Феликсом, моим дядей, и Романом. И я передала все Ивану. Вот и все. Участь их была предрешена...

– Можешь не продолжать, – холодно проговорил Фокин. – Я удачно подвернулся на роль исполнителя, правда? Удачнее не придумаешь?

Он повернулся к Кириллову и проговорил, обращаясь не столько к «покойному» совладельцу «Элизеума», сколько ко всем остальным:

– Теперь-то ты понимаешь, козел, что я чувствовал. Вот что такое «сердце ангела». И теперь... теперь ты на самом деле чистая доска, на которой осталось место только на одно слово: смерть. И напишет его... напишет его... – Он повернулся к Полине, и глаза его вспыхнули едва ли не так, как у Роберта Де Ниро в роли Сатаны в «Сердце ангела», когда с губ сорвались беспощадные слова: – Ну же, Поля, скажи ему, что пора умирать! Скажи, что осталось только подойти к этому окну, встать на подоконник, приоткрыть створку и шагнуть навстречу майскому ветерку... на наконечники больничной ограды!

– Ну, – процедил Свиридов, – что же ты встала? Неужели тебе неинтересно посмотреть на то, как работает твоя схема в отношении высокочтимого Ивана Андреевича? К чему всяческие этические препоны? Ведь он мертв уже почти две недели – его убил Фокин!

Полина качнула головой, и с губ ее сорвалось какое-то жалобное нечленораздельное блеяние: пощадите! Не надо!

Но не у тех она просила жалости.

– Что же ты медлишь? – проговорил Афанасий и, шагнув к Кириллову, легко вырвал его из операционного кресла и буквально поднял в воздух – ноги экс-компаньона Знаменского-старшего болтались в нескольких сантиметрах от пола. Голос Фокина властно гремел, и он был страшен:

– Ты хочешь, чтобы мы и тебе вмазали этой дряни, которой ты меня пичкала? Чтобы и ты превратилась в муху на клею, как этот ублюдок? – И он тряхнул Кириллова за шкирку так, что из груди того поднялся сдавленный хриплый клекот. – А?

И тут в дело вмешался Шевцов.

– Отпустите его, Афанасий, – сказал он. – Не нужно. Он не понимает, что он на самом деле труп. Не нужно суда Линча. Пусть их привлекут к ответственности по закону. Я готов дать показания.

– Зако-о-ону? – заревел Афанасий и, уронив Ивана Андреевича на пол, бешено сверкнул на хирурга глазами. – Закону, вы говорите? Да ты с ними заодно!

– Вот поэтому я и хочу дать показания, – проговорил Шевцов. – Их с лихвой хватит на то, чтобы госпоже Знаменской и господину Кириллову накрутили по «двадцатке».

– Ну да, – лениво проговорил из угла Свиридов. – Конечно. Как будто нам неизвестно, что делают с правосудием у нас в матушке-России. Сто пятьдесят, а лучше двести «тонн» гринов – и дело развалится. Никакие показания не помогут. Тем более что вы, Борис Миронович, – единственный свидетель. Кто поручится за ваше здоровье и самую жизнь?

– И вообще, – добавил Афанасий, – боюсь, что в судебном процессе крайним окажусь я. У меня меньше всех денег из всей нашей дружной компании убийц.

Свиридов поднял брошенный на пол пистолет Полины и проговорил:

– Впрочем, предложение Бориса Мироновича не так глупо, как может показаться на первый взгляд. Можно попробовать. Думаю, что и господа Виноградов и Цхеидзе с удовольствием дадут показания по этому запутанному делу. Образчики «сердца ангела» у нас есть, равно как имеется и его наличие в крови Фокина.

Афанасий протестующе замотал головой, и в этот момент Полина поднялась с кушетки и быстро подошла к лежащему на полу Кириллову. Присела на корточки и, взяв его за подбородок, посмотрела прямо в его глаза и нараспев произнесла несколько слов.

Кириллов медленно поднялся. Его движения были скомканными и порывистыми, как у заведенной куклы. Доза «сердца ангела» была так велика, а слова и взгляд зеленых колдовских глаз Полины так неотразимы, что, вероятно, сознание было парализовано совершенно. Только команда зомбированного мозга и реализация двигательных импульсов.

– Вы хотели, – тихо сказала Полина, – пусть лучше будет так. Я написала слово...

– Tabula rasa... – в ужасе пробормотал Шевцов. – Господи...

Кириллов достиг окна и, взявшись за створку, потянул ее на себя. Та не подавалась. И тогда он почти без замаха, слабым тычком ударил в угол огромного стекла, и то с грохотом обрушилось на него.

Из многочисленных порезов тотчас пошла кровь, но Кириллов этого словно не заметил. Он точно так же разбил второе стекло и начал карабкаться на подоконник, но тут к нему подскочил Борис Миронович и, пачкаясь в кирилловской крови, попытался стащить его вниз.

– Что ты делаешь, Ваня... не надо!

Тот механически отмахнулся, и Шевцов отлетел в угол. Причем упал очень неудачно – разбил себе нос, лоб и губы. Но тут же приподнялся и выкрикнул, сплевывая кровь:

– Не надо!

Но было уже поздно. Кириллов постоял на окне, потом не то чтобы пошатнулся – нет, скорее подоконник вывернулся из-под его ног! – и молча камнем упал вниз.

Фокин, подбежав, выглянул из окна.

В полосе яркого света, льющегося из оконного проема, на ограде, примыкавшей к клиническому корпусу, на острых бронзовых остриях, которые обошлись «Элизеуму» в весьма приличную сумму, – выплывая из ночной тьмы, висело тело недавнего совладельца фирмы. Оно было пронизано насквозь в нескольких местах, и по ограде стекала темная жидкость.

– Черрт, – проговорил Фокин, – святой Себастьян, ерш твою медь!

Двери операционной распахнулись, и с автоматами наперевес ворвались двое парней в камуфляже. Это были охранники из «Берсерка», которые, услышав шум, поспешили выяснить его причину.

Впрочем, нельзя сказать, что это любопытство, сопряженное с профессиональным долгом, принесло им пользу. Стоящий чуть в стороне от дверей Свиридов ударил ногой в челюсть первому, а второго достал мгновенным звериным прыжком.

Автомат лязгнул о пол, и двое покатились в короткой беспощадной схватке.

Она в самом деле была короткой: Владимир подтвердил высокую репутацию птенцов гнезда Платонова, то бишь расформированного спецотдела ГРУ «Капелла». Вырубленный им здоровяк без чувств растянулся на полу.

Свиридов поднялся и, устало отряхнув джинсы и рубашку, сказал Полине:

– Вы правильно поступили, Полина Валерьевна. Думаю, что теперь суд будет более благосклонным к вам. А если не суд, так уж Гизо и Винни – точно. А при наличии хороших адвокатов у вас есть шанс и вовсе отделаться условняком или замять дело. Только я не думаю, что деньги, измазанные кровью вашей семьи, принесут вам счастье. Пошли, Афоня.

– Но... – начал было тот, но Владимир мягко, но властно перебил его:

– Ты потом сам поймешь, что мы слишком задержались в этом городе.

Они вышли через черный ход и сели в свиридовский «Фольксваген». Только тут Фокин обрел дар речи.

– Да ты что, Володька, с ума сбрендил? Оставить их... вот так? Да я...

– Не зуди, Афоня. Нельзя допустить, чтобы ты пачкал руки в крови этой змеи. Есть другие варианты. Сейчас я сделаю один звонок, и ты сам все поймешь.

Свиридов набрал на своем мобильнике номер и проговорил:

– Гизо? Это говорит твой старый знакомый по ...ской площади. Да, программист Володя из Питера. Как там поживает покалеченная конечность Винни? Нормально? От и добре. А теперь о деле. Нужно встретиться. Мне известны убийцы Знаменских и Кириллова. Я думаю, тебе это будет интересно. Дело касается больших денег, сам понимаешь...

Эпилог

«Заключенная под стражу Полина Знаменская, обвиненная в организации заказных убийств отца, брата и дяди, покончила жизнь самоубийством в следственном изоляторе. Экспертиза установила, что смерть наступила от большой дозы сильнодействующего синтетического наркотика».

– Вот и все, – сказал Свиридов. – Теперь и нам можно сваливать из Нижнего. А то затаскали по мусарням и прокуратурам.

Фокин кивнул. За неделю, истекшую с момента трагической смерти Кириллова – «второй» смерти! – он сильно осунулся, подурнел и оброс бородой. Глаза ввалились и смотрели затравленно.

– Непонятно только, откуда в камере оказался этот самый сильнодействующий наркотик, – продолжал Свиридов. – Да, Гизо в самом деле не бросает слов на ветер: техническое исполнение на высшем уровне. Достали аж в следственном изоляторе! Чище сработали бы только ты да я...

Несвятое семейство

Пролог памяти

Владимир Свиридов часто вспоминал обстоятельства, которые свели его с неповторимой и неподражаемой Алисой Смоленцевой.

Он всегда считал, что за всю свою жизнь проигрывал только дважды: первый раз – судьбе, отправившей его на свалку жизни после того, как в девяносто пятом его «ушли» в отставку из спецназа ГРУ после ранения. И ему пришлось все начинать с нуля, с чистого листа.

И второй раз – он проиграл госпоже Смоленцевой. Алисе. Альке. Которую он не захотел понять до конца.

Как не хотят заглянуть в затянутое мутной зеленью зеркало тихого омута, боясь, что закружится голова, неотвратимо притянут чьи-то глаза в слепой глубине и ты уйдешь туда без права возвратиться и раскаяться в своей роковой ошибке…

Все началось холодным сентябрьским вечером в угрюмой и неласковой Москве девяносто третьего. Да, той самой осенью, когда в столицу снова, как в незабвенные августовские дни девяносто первого, ввели танки. …Владимир помнит тот прохладный осенний вечер, порывы рваного ветра, мечущегося между стволами вязов в старом парке, по которому медленно шел он – молодой человек лет двадцати восьми, с умным тонким лицом интеллигента в десятом поколении и большими, необычайно красивого разреза глазами. В этих умных и равнодушных глазах светилось спокойное, отстраненное довольство окружающим миром.

Несмотря на то что своей осанкой, внешностью и походкой, артистически мягкой, гибкой и элегантной, этот человек выделялся на фоне снующих по аллеям людей – судя по их многочисленности, все они возвращались с работы, – на него никто не обращал внимания.

Он не спеша шел по дорожке, а пальцы – длинные тонкие пальцы профессионального музыканта – сжимали ручку черного футляра для скрипки.

Ветер прихотливо трепал его волнистые темные волосы, и время от времени молодой человек поправлял ниспадающую на лоб прядь легким движением руки.

Он преодолел длинную аллею в красно-желтых водоворотах опавших листьев и вошел в подъезд желтого пятиэтажного дома, расположенного возле парковой ограды. Поднялся на третий этаж и, подойдя к внушительной железной двери с номером 21, окинул ее пристальным взглядом сузившихся от напряжения глаз. Коротко звякнув металлом в кармане невзрачного серого полуплаща, он извлек связку отмычек. …Нет, это был не классический набор примитивных отмычек, которым пользуются заурядные воры-домушники. Отмычки, замелькавшие в руках интеллигентного молодого человека со скрипкой, представляли собой чудеса творческой мысли конструкторских бюро ФСБ и ГРУ. Человек, в совершенстве умеющий пользоваться этими инструментами, мог за минуту открыть металлическую дверь с фактически любой сигнализацией и степенями защиты.

Впрочем, тот, кто сейчас манипулировал отмычками, умело открывая замысловатые замки и блокираторы, мог вскрыть почти любую квартиру или машину при помощи отвертки, гвоздя и молотка.

Не говоря уж о гидравлическом домкрате. Который, кстати, вовсе не такая невообразимая неподъемная махина, каким его себе представляют многие. Он легко собирается из легких алюминиевых трубок.

Молодому человеку со скрипкой потребовалась лишь одна минута, чтобы открыть дверь, на которую наверняка были написаны тома гарантийных свидетельств о полнейшей ее надежности и неприступности.

Поделиться с друзьями: