Танец на тлеющих углях

Они встретились на той самой улице, где он спасал ее от хулиганов и где началась их история. Ирина пришла раньше и ждала, внимательно рассматривая чахлую клумбу под окнами углового дома. Завидев Шибаева, она кивнула ему и пошла по улице до первого переулка, куда и свернула, – не хотела, чтобы их видели вместе. Он шел за ней, отстав, охватывая взглядом ее фигуру, испытывая странное дежавю – так же он ходил за ней почти неделю до того, как все завертелось в убыстряющемся темпе.

Темнело, заморосил мелкий дождь. Она привела его в старый блочный дом, поднялась по нечистой лестнице на четвертый этаж, открыла дверь и стояла на пороге, дожидаясь. В тусклом свете прихожей Шибаев увидел, как она изменилась. Лицо осунулось и постарело, глаза смотрели затравленно.

– Эта квартира?..

– Это моя квартира, родительская.

– А они…

– Они давно не живут вместе. Мама в Польше, отец в Крыму. А квартира стоит пустая. Проходи.

И снова он пошел за ней, испытывая все ту же странную неловкость. Стандартное жилище не очень богатых людей. Диван, сервант с хрустальными рюмками, тусклый ковер на полу. Здесь действительно не жили: на всем лежала печать запустения, шторы были задернуты раз и навсегда – складки казались вырезанными из камня, мебель покрыта слоем пыли.

Шибаев сел на диван, затрещавший под ним. Ирина не предложила ему раздеться, забыла, видимо, и теперь он сидел, сунув руки в карманы плаща. Молчал, выжидающе глядя на нее, испытывая неопределенность, причину которой затруднился бы объяснить. Он много думал о том, что произошло, и теперь не собирался ничего ей облегчать.

Она села рядом, впервые взглянула ему в глаза и сказала:

– Саша, у меня большое горе, Толю убили…

Шибаев молчал.

Ирина заплакала. Слезы текли по ее лицу, она вытирала их ладонями. Он подавил в себе желание принести ей салфетку.

– Меня подозревают. Они требуют алиби, а я была в городе, одна. Толю убили в доме в Ольшанке, позавчера. Я даже не знала, что он вернулся. Я не была там с тех пор… В последний раз мы там встречались с тобой… Он не сообщил мне, что прилетает. Им это кажется подозрительным, они думают, он хотел застать меня врасплох…

Она смотрела на него с надеждой, ожидая, как милостыни, сочувствия, но он ничего не мог предложить ей и молчал угрюмо.

– Мне даже не с кем поговорить. Они думают, это я… Я тогда тебе сказала, что у нас все в порядке, чтобы ты не думал… будто я чего-то жду от тебя. Это неправда. Мы плохо жили. Он хотел развода, у него была женщина. Он сказал, что она ждет от него ребенка. А у меня не может быть детей. Я не соглашалась на развод, просила, плакала… унижалась. В Испании он был с ней. Все об этом знают, его друзья и на работе, он всюду бывает с ней… Он нанял адвоката Рыдаева, говорят, страшный человек! Моя жизнь рушилась, я была в отчаянии! И они это понимают, они уже допросили его сотрудников, считают, у меня есть мотив…

– Кто ведет дело?

– Со мной говорили двое. Капитан Астахов и полковник Кузнецов. Астахов не скрывает, что считает меня убийцей. Кузнецов – обходительный, вежливый. Как в романе, добрый следователь и злой следователь. У меня нет алиби, Саша. Они расспрашивали об отношениях с мужем, и я чувствовала, что они все обо мне знают. Толя был известный в городе человек. Они спрашивали о моих знакомых мужчинах. Но я не убивала Толю! Господи, абсурд какой-то! Я уже смирилась с тем, что он хочет бросить меня. Я никогда его не любила и замуж шла без любви… Это мне в наказание…

– О чем еще они спрашивали?

– Где я находилась позавчера с семи до девяти вечера. Он прилетел в шесть, не позвонил мне, это можно проверить… видимо, они проверили. Я не знала, что он в городе. По их версии – муж вернулся в неурочное время и застал меня… не одну. Они долбили одно и то же, только другими словами, снова и снова…

– Когда тебе сообщили об убийстве?

– В половине одиннадцатого в тот же вечер. Не только сообщили, но и привезли меня в Ольшанку. И я увидела Толю… на диване. Там были люди, яркий свет, фотографировали, снимали отпечатки пальцев с мебели, заглядывали в каждую щель, перетряхивали бумаги в секретере… Астахов – тот, что помоложе, капитан, так и впился в меня взглядом, а я смотрела на Толю и чувствовала, что сейчас упаду. Его ударили по голове, всюду кровь, на спинке, на подушке, на плаще… Люди вокруг суетятся, а он лежит, спокойный… и ему уже все равно… И я подумала, как все в жизни случайно… как хрупко и ненадежно… Это я должна была умереть, потому что смысла в моей жизни нет, а у Толи все было – работа, женщина, ребенок… Он переступил через меня, как через мелкое препятствие, без сожалений. Он ни о чем никогда не жалел и никогда не оглядывался. Он шел по жизни напролом, он был сильным, у него все получалось. Он протягивал руку и брал! Он и меня так взял, швырнул, не глядя, деньги на выставку, потом увез в Париж…

Она закрыла лицо руками. Плечи ее тряслись. И снова Шибаев не испытал ничего – ни жалости, ни сочувствия. Она говорила о себе и жалела себя и сознательно или бессознательно просила того же у него.

– Он ломал меня, как… траву, как сухую ветку, он оскорблял меня… – В голосе ее звучала страсть, она до сих пор сводила счеты с убитым, она ничего ему не простила. – Я его ненавидела! Но никогда не бросила бы… У меня была своя жизнь, были мои картины, дом, и я думала, что так будет всегда. И его женщина… их было много, но эта, которая ждет ребенка… я чувствовала, это серьезно, он просто забыл обо мне, он отшвырнул меня. Он хотел детей…

Она уже не плакала, а выкрикивала свои боль, обиду, страх. Не глядя на Шибаева, словно завороженная звуками собственного голоса, будто для одной себя. Потом, выдохшись, надолго замолчала, задумалась. Он тоже молчал, не зная, что сказать. И вдруг она произнесла, негромко, с такой страстью, что его мороз продрал по коже:

– Я желала ему смерти! Я мечтала, что разобьется его самолет или машина слетит с моста, и он утонет в реке, как его партнер… Или инфаркт! Я мечтала, что переживу его. – Она рассмеялась. – Я видела себя в черном, с цветами – белыми удушливыми лилиями, у его гроба. На лице вуаль, на шее бриллиантовое колье, мое любимое, голова опущена, чтобы никто не увидел, что я смеюсь… И свобода!

И тут Шибаеву пришло в голову, что, возможно, не все так просто, как ему кажется, что она не сводит счеты с убитым и не пытается вызвать к себе сочувствие, а исповедуется и кается. А он, Шибаев, здесь сейчас в роли исповедника, и она рассказывает ему о своих грехах, ему, единственному, о том, чего никогда и никому больше не расскажет! Она желала мужу смерти, и вот он умер! И теперь ей страшно, ей нужно выплеснуть из себя мутную гремучую смесь из ненависти, вины и страха…

Кто поймет, что творится в душе другого человека, особенно если человек этот женщина, тонкая и нервная, с одной серьгой и вообще художница? С легкой руки романтика-психолога Алика Дрючина запущенное им определение «женщина с одной серьгой» приобрело статус термина и даже диагноза. Шибаев не смог бы объяснить толком, что это значит, он лишь смутно чувствовал…

Он положил руку ей на плечо и встряхнул. Она запнулась и замолчала, словно ее выключили. Смотрела сосредоточенно на свои открытые пустые ладони.

– Что за человек компаньон твоего мужа? – спросил он буднично.

Она не удивилась. Ответила без выражения:

– Петя Воробьев, такая же акула, сильный, жесткий, но дипломат в отличие от Толи. Иезуит. Они все в бизнесе готовы сожрать друг друга. Когда-то мы дружили семьями, последнее время уже нет.

– Что будет с бизнесом?

– Петя уже звонил, выражал соболезнования, говорил, как трудно будет мне вникать. И его половина звонила, сокрушалась, выспрашивала. Три года назад погиб третий совладелец – они начинали втроем, и они выкупили бизнес у вдовы. Сейчас Петя не прочь проделать то же самое… когда пыль уляжется. Или просто взять, если не уляжется. Мне все время звонят знакомые, телефоны разрываются, выражают соболезнования, подыхают от любопытства… даже те, кто давно не звонил, как гиены, почуявшие падаль!