Танец семи покрывал

Стася знала, что любой боли рано или поздно приходит конец, но что может исчезнуть эта — поверить было невозможно. Напротив, боль росла и росла с каждой минутой, как некое мифическое существо, которому должна быть принесена жертва.

Когда Стася среди ночи услышала скрип шагов по снегу и стук калитки, ее с головы до ног обдало жаркой радостью — она была уверена, что это вернулся Чон. Стася вскочила с кровати так легко, словно в мгновение ока сбросила с себя слежавшийся покров январских и февральских снегов, заточивших ее в отчаянии, и побежала навстречу своему счастью.

Разочарование сокрушило ее.

Показалось, косточки в ее теле треснули.

Если б у нее были силы, она бы в ту минуту ударила Переверзева — ненависть к нему ужалила ее сердце, ненависть за то, что это он пришел, а не Чон.

Ужасную шутку сыграла с ней эта ночь, но она же подвигла Стасю на решение ехать в Конаково.

Обманувшая надежда, казалось, отняла у нее последний воздух, которым можно было как-то додышать до возвращения Чона — и то при условии строжайшей экономии, — и, прижатая к стене безвоздушным пространством отчаяния, Стася поняла: надо ехать к мужу за кислородом.

И тогда ей стало легко.

Она набрала номер Коли Сорокина.

Коля, немного удивившись тому, что его разбудили среди ночи, дал Стасе координаты.

Коля диктовал их в трубку, глухо покашливая, карандаш Стаси летал по бумаге, и с каждым новым ориентиром она чувствовала физически, будто приближается к Чону.

С этим ликующим чувством в душе, с уверенностью, что теперь-то все будет хорошо, Стася села в электричку, завернулась в свою беличью шубку, просторную для нее, как в одеяло, глядела на небо проснувшимися от долгой спячки глазами, радуясь красоте темнеющих вдали деревьев, которые бежали назад, в то время как электричка неслась вперед.

И слух ее тоже пришел в норму. Уже почти два месяца, как она слышала голоса людей, но не различала слов, как будто их произносили на слишком высокой частоте.

Сейчас она с удовольствием прислушивалась к беседе двух молодых людей, очевидно студентов, сидевших напротив.

Она догадывалась, что они подсели к ней нарочно, с целью завязать знакомство — вагон был почти пустой.

Они говорили о времени.

О том, что время так быстро и сильно изменилось, как, случается, меняется в одну ночь человек, получивший страшное известие.

— Такое ощущение, — говорил один из них громким голосом, — будто в механизме времени произошел какой-то сбой, и оно понеслось, как петух с отрубленной головой в последнем сумасшедшем беге...

— Да, — соглашался другой, — может быть, в сутках уже не двадцать четыре часа, как мы полагаем, а несколько меньше, ведь ничего толком не успеваешь сделать и перечувствовать...

— Наступают последние времена, — беззаботно продолжал первый, — нам, наверное, суждено увидеть конец света.

— Нет, — возразил второй, поглядывая на Стасю, — помнишь, в Евангелии даны приметы последних времен — глад, землетрясения, мор...

— А разве это не происходит на земле там и здесь?

— Там также сказано, что светила на небе поколеблются, а мы этого пока не наблюдаем...

— А вы как думаете, девушка? — обратился к Стасе первый.

Стася медленно покачала головой.

— Время неподвижно, — проговорила она. — Неподвижно, как этот пейзаж, мимо которого мы с вами пролетаем на электричке. Это наше, человеческое движение к бездне мы приписываем времени. А оно неподвижно, как пространство.

— Интересный взгляд, — недоверчиво ухмыльнулся второй. — Но вы чувствуете, что на нас с вами закончится история человечества?

— Почему? — с улыбкой спросила Стася.

— Потому что любовь оскудела в сердцах человеков!..

— Любовь, — глухо повторила Стася и вдруг почувствовала, как в эту самую секунду в ней все переменилось. Она умолкла и неприступно зарылась лицом в воротник шубки.

Парни, удивленные тем, как резко она прекратила разговор, тоже умолкли.

Внешний слух как бы выключился у Стаси: внутри нее все вдруг зашумело, как лес в грозу.

Такое с нею уже случалось в те долгие ночи, когда она просыпалась от незнакомых звуков и больше не могла уснуть.

Этот шум рос, усиливался, смятение нарастало. Ей казалось — еще немного, и сознание покинет ее.

Она припала лбом к оконному стеклу.

Вероятно, у нее давно неладно с психикой.

Иначе — откуда, из каких таких реальных причин соткалась ее утренняя радость и почему так же внезапно вдруг покинула ее?..

— Вам нехорошо? — наклонился к ней один из парней.

В ответ Стася только выпростала руку из рукава, чтобы заслониться от чужого голоса. Он причинял ей боль.

Никто из посторонних не мог избавить ее от этого страшного шума внутри, только Павел.

Она ехала к нему за спасением, но только сейчас осознала, что все это было иллюзией.

То есть, если он обрадуется ее появлению, тогда будет спасение, а если нет, что скорее всего, — теперь она это чувствовала, — тогда ей нет возврата домой...

Она не могла представить, что станет делать после того, как прозвучат его слова, которые она услышала вдруг сквозь бешеный вой деревьев внутри себя: зачем ты приехала?

Стася подняла свои налившиеся тяжестью веки: деревья, водокачка, домики, снег — безотрадный пейзаж. Деревья размахивали своими ветвями, точно кричали: нет тебе спасения, мы не зазеленеем!

«Надо было переплыть через эту зиму дома, — подумала Стася, — весна бы сама пришла и все переменила... Но мне не дотянуть до весны. До нее далеко. Каждая минута ожидания возведена в степень моей бедой, оттого день кажется годом... Мне не перебраться через эти снега. Я не увижу Павла!»

Уверенность в том, что ей уже не суждено увидеть Чона, как судорога пронзила все ее тело.

— Но как же не увижу, — пытаясь взять себя в руки, вслух произнесла Стася, — я ведь к нему еду...

— К кому вы едете? — снова наклонился к ней тот же парень.

Стася опять выпростала руку, умоляя, чтобы ее оставили в покое.

«Я еду к нему, — закрыв рот ладонью, сказала она самой себе. — Как же я его не увижу?»

И снова полчища духов взвыли в груди:

«Не увидишь! Нет, не увидишь!»

Но сразу после этого отзвучавшего в ее душе вопля со Стасей произошло третье за время ее путешествия превращение.

Сознание ее раздвоилось.

Страдание как бы затворилось в ней за семью печатями. Взгляд ее, когда она снова подняла голову, обрел прежнюю трезвость и отчетливость видения, как будто глаз уже не касалось то, что происходило внутри нее.