Tanger

Он расстилал салфетки. Я не помогал ему, он сам любил это делать, и хорошо так получалось, как будто он работал в ресторане.

Я прополз вперед и замер над самой пропастью. Далеко внизу Форос. С этой высоты все различалось до малейших подробностей. Светло-серое небо, море, постепенно отделяясь от него, синело, потом сгущалось до темноты, а у самого берега, возле длинных и тонких бун, оно было зеленовато-голубое. Ослепительно белый асфальт набережной, два белых домика, почти невидных под шиферной, наверное, крышей, маленькая машинка неизвестной марки. И снова показалось, что мы на самом боку земного шара, дальше белый космос. Я не стал говорить ему, что мы очень близко к краю сели. Было сладостно сознавать, что мы сейчас поедим, выпьем вина, и я после этого закурю, выпущу густой дым, как продолжение дыхания своей жизни, и он поплывет, растворяясь в ветвях.

Зашевелилась трава впереди, равнина скрывалась в тумане, резко захлопало по листьям над нами.

— Дождь.

— Хорошо, что сюда не попадает.

— А ты почему не ешь ничего?

— Я ем.

— Ну, я же вижу.

— Ладно, вот, ем.

— Жалко, что костер нельзя разводить. Давайте за вас выпьем?

— Давай, — он поднял стакан.

— Осторожно, бутылку свалите.

— За тебя, Анвар.

Я засмеялся. А потом курил лежа. Он сфотографировал меня.

— Так смешно у тебя сигаретка изо рта торчит.

— Представляю.

— Знаешь, Анвар, если лицом вниз лежать, то в траве целый мир.

— Странно, что мы здесь с московскими сумками, да?

— Да, как в метро. Смотри, у меня ключи остались от квартиры на «Войковской».

— Выброси их!

— Да? Да, я их выброшу.

— Давай их в пропасть выбросим.

— Давай. На, ты выброси!

Он стеснялся своей руки и потому дал их мне.

— Давай, я их закину, а ты думай, что это ты сам их выбрасываешь.

Я встал и швырнул ключи. Они звякнули в воздухе и канули в пустоту.

— Егор Ассаев одобрил бы мой поступок, он буддист.

— Ассаев, Ассаев. Это который лагерный поэт?

— Да, диссидент. Я его знаю немного через Канаеву. Представляешь, он живет летом в Переделкино, а зимует где-то в Мордовии, где он сидел когда-то, там у него жена. Просил меня в прошлом году пожить у него, присмотреть за дачей.

— А вы?

— Я же у Канаевых-Мороковых жил, в центре, как настоящее лицо московской национальности. Надо бы возобновить переговоры, вдруг удастся пожить у него? Ты как, барон?

— Вы шутите, что ли, я не пойму?

— Я вполне серьезно, барон.

— Конечно, Алексей Серафимович! Это же Переделкино!

— Точно! — вдруг подскочил он. — О, какой же я идиот, как же я забыл?!

— Он говорил, что там какой-то старичок-писатель присматривает. Пойдем, пойдем скорее, Анвар. Я вдруг все наперед увидел сейчас, как мы с тобой будем жить в Переделкино, присматривать, хули! Я ему такое письмо напишу, что он не сможет нам отказать!

У него тряслись руки. Я засмеялся.

Было уже темно, когда мы спустились на Севастопольскую дорогу. Снова пошел дождь. Остановился рабочий автобус с надписью «СМЕНА». Я напоследок посмотрел вверх. Очень высоко над землей, в черной пустоте неба, почти в космосе, зависла и светилась эта Форосская церковь, ее купола и кресты, она казалась очень маленькой. Странно, что совсем недавно я стоял у того маленького окошка с горящей свечкой в руках.

— Сколько стоит до Ялты?

— A-а, не дороже денег, полезай.

Я хлопнул дверью.

— Ты че так хлопаешь? — весело крикнул старик-водитель.

— Холодильника дома нет?

— Есть, «ЗИЛ» называется, знаете, какая у него дверь?

— Тогда ладно.

Приятно было ехать в этом тесном автобусе, под дождем, в полной темноте. Сильно трясло. И один парень все чертыхался — не мог нормально выпить пива из пластиковой бутыли, брызгал на лицо, проливал на грудь, и все смеялись, и косились на него, когда он снова хотел выпить.

— Дай сюда, — другой мужик взял у него пластиковую бутыль, отер горлышко ладонью и хотел уже приложиться, но тут автобус так тряхнуло, что пиво, ударившись о дно бутыли, пенной струей плеснуло ему в лоб. Все снова засмеялись.

— Специально что ли, а? — удивлялся мужик, отирая лицо. — Эй, не дрова везешь!

— Да где там повернешь?! — вдруг откликнулся водитель. — Перекрыли, приехал кто-то, шишка какая-то.

— Совсем оглох дедушка, — сказал парень.

Все снова засмеялись.

Иногда, далеко внизу светились огни корабля, и тогда казалось, что мы летим над морем в маленьком самолете. Потом побежали огоньки поселков в стекле водителя, потом скользили в боковых окнах, потом кренились в большом заднем стекле, заваливались назад, пропадали и снова светили, сползая набок. А когда круто забирали в гору, то, казалось, эти огни светят в стеклянное дно нашего аэроплана. Вдруг пропали, будто их накрыли черной шалью. И уже очень высоко над нами, на горе, слившейся с небом, появились огни горного санатория для туберкулезных больных, и казалось, что это иллюминаторы инопланетного корабля. Мелькнули и срезались за невидным в темноте выступом скалы. Сегодня я безмерно раздвинул пространство перед глазами, привыкшими к стенам блочных домов и подземелью метро.

На лоджии сыро и холодно. Саня Михайловна принесла мне толстое одеяло.

— Бабушка Леши стегала одеяла на продажу, а я у нее научилась.

— Вы сами сделали?

— Сами.

— Ничего себе, Саня Михайловна.

Пока он копошился на кухне, я лежал на его стороне тахты, согревал для него место. Цикады сегодня молчали, наверное, отсырели их скрипки.

А потом он лежал рядом со мной и тихо рассуждал сам с собой, что он будет делать дальше по жизни. Меня удивляло и обижало, что он говорит о себе без меня. И вдруг у меня непроизвольно родился этот глупый Аселькин вопрос, который меня всегда раздражал: «Ты что, меня не любишь?»

«Ты меня любишь?» — хотела спросить она у него, но не для того, чтобы просто обрадоваться его ответу: «Да, люблю», а чтобы понять, в её он власти или нет. И я прикусил язык.

Он лежал и думал о чем-то. И я снова поймал себя на этом Аселькином вопросе: о чем ты думаешь?

«О чем ты думаешь?» — хотелось спросить мне, чтобы знать, как ей выстраивать свою личную стратегию. И ни один его ответ сейчас не удовлетворил и не обнадежил бы меня. Мне нужно было, чтобы он отдал мне все. Мне хотелось проверить его зависимость от себя и своего тела, как единственной своей заслуги, убедиться в этом.

— Вот, Анвар, — волнуясь, говорил он. — Это дерево растет только в Никитском ботаническом саду.

— А что это?

— Это китайское дерево любви.

— Какой треугольный лист, жесткий.

— Будто неживой, а он живой.

Он хотел еще что-то сказать мне, но отвлекся на маленький прудик.

— А ты знаешь, что в этом пруду снимали черепаху Тортилу?

— В этом? Такой маленький.

Он фотографировал меня на фоне сада, моря, и я радостно раскидывал руки, играя преувеличенную радость, изображая непосредственность, искренность и детскость — все то пустое, мучительное и необязательное поведение всех содержанок и содержанцев.