Тангейзер

Тангейзер задумался, затем лицо озарилось внутренним огнем, а глаза заблестели.

– Да-да, помню, как рассказывали в детстве: солнце и луна меркнут, звезды спадают с неба, от престола судьи льется огненная река… Как красиво!

Константин посмотрел на него с отвращением:

– Поэт… Почему вас не топят при рождении?

Эта дорога показалась самой живой и веселой: вековые оливы с обеих сторон дороги сплели ветви так, что под ногами разве что иногда колышется кисейная тень, и они шли в этом зеленом туннеле, наслаждаясь прохладой и напоенным ароматами зелени воздухом. На постоялом дворе их кони накормлены, напоены, во дворе несколько крытых повозок, то ли паломники, то ли местные торговцы, мельком увидел приехавших, но не понял даже, христиане, сарацины или иудеи.

Вообще-то самому пришлось убедиться, проезжая по городам и селам Палестины, что христиане спокойно исповедуют свою веру, как и те же иудеи, в то время как в Европе иудеев преследуют и заставляют либо креститься, либо изгоняют, либо устраивают жестокие погромы.

Они объезжали мелкие городки и везде вежливо спрашивали местных старейшин, не нужна ли помощь в установлении порядка, германский император, которому теперь принадлежит эта земля, желает везде мира и спокойствия и чтобы все жили счастливо…

Их обычно вежливо благодарили за заботу, но объясняли, что в племенах шейхи сами следят за порядком, это в больших городах приходится держать городскую стражу и строить тюрьмы, а здесь просто: провинился легко – привяжут к столбу и выпорют плетью под одобрительные крики народа, а за тяжкую вину побьют камнями до смерти.

– Хорошие порядки, – заметил Тангейзер на обратном пути, – понятные каждому.

– Не завидуй, – сказал Константин строго.

– Почему?

– Все простое, – сказал Константин, – понятное, а сложное – нет. Тебе все-таки катиться с горы нравится больше?

– Конечно, – ответил Тангейзер задиристо. – А тебе нет?

– Мало ли что нам нравится, – ответил Константин с внезапной неприязнью. – Человек только тогда человек, когда делает не то, что нравится, а то, что нужно.

– Ну-у-у…

– А тот, – закончил Константин, – кто следует своей прихоти, тот либо животное, либо вообще поэт.

Тангейзер обиделся и долго ехал молча, да и Константин перестал щеголять знаниями этих мест, с чувством полнейшего превосходства указывая на каждый камень и объясняя, что и о нем упомянуто в Библии.

Вершины Елеона страшно блещут под солнцем, а здесь уже тень, Константин, поторапливая усталых коней, старался успеть выбраться из этой полупустыни. В Вифании, что уже совсем близко, есть просторные постоялые дворы у самой дороги, паломники разносят по всему свету их добрую славу, и Тангейзер бездумно следовал за другом, что знает так много.

И все же, несмотря на бедность страны и заброшенность руин, они то и дело обгоняли караваны верблюдов и осликов, такие же попадались часто навстречу, увешанные огромными тюками, иногда с охраной, но часто только с караванщиком и двумя-тремя слугами, что удивительно в стране, за которую постоянно дерутся разные властители.

Впереди показались те странные кубические домики, к виду которых Тангейзер никак не мог привыкнуть, а Константин простер руку и сказал лаконично:

– Справа от дороги Абудис, слева – Вифания.

На взгляд Тангейзера, оба города совершенно одинаковы, но Константин коротко сказал, что нельзя путать шиитов с суннитами, они воюют часто куда ожесточеннее друг с другом, чем с ними, крестоносцами.

– Да? – спросил Тангейзер наивно. – А кто из них сарацины?

Городок крохотный, даже не городок, а непонятно что, но постоялых дворов сразу три, Константин проехал первые два, в них останавливаются те, кто едет первый раз, а он, как знаток, остановил коня только перед воротами третьего. Впрочем, их тут же распахнули перед ними, взяли коней.

На порог тотчас же вышла женщина средних лет, с виду хозяйка, что для этих мест удивительно, причем для Европы непривычно не меньше, оглядела их большими карими глазами, красиво обрамленными по-сарацински длинными черными ресницами.

– Франки?.. Комната?.. Еда?

Константин ответил вежливо:

– И женщин тоже.

Она усмехнулась, кивнула, но ничего не ответила, лишь отступила от двери, пропуская их вовнутрь.

Внизу, как и водится, большой зал для харчующихся, Константин сказал Тангейзеру деловито:

– Ты иди за стол, посмотри, что за еда, а я поднимусь наверх. Надо самому проследить, чтобы чистые простыни постелили, а то знаю я их…

Постоялый двор почти ничем не отличается от таких же, что по всей Европе, нижний этаж разделен на две неравные половины: с одной стороны для простого люда, там столы кое-как сбиты, а вместо стульев широкие лавки, а по другую сторону для благородных, там столы поновее, на одном нечто вроде скатерти, хорошие стулья и даже пара кресел, кухня рядом, но стены в обеих половинках закопчены одинаково, через грязные окна ничего не увидеть, пахнет горелым деревом и подгоревшим мясом.

За столом насыщался только один гость, высокий сарацин в бурнусе, он даже не снял верхнюю одежду, ел быстро и жадно. Тангейзер чуть напрягся под его быстрым взглядом, словно молнию метнул, на темном лице ярко блещут белки глаз да зубы.

Взяв себя в руки, Тангейзер громко и властно велел подать на стол хороший ужин и вина, а сам вышел из жарко натопленного помещения на крыльцо и с удовольствием вдохнул свежий воздух.

С улицы во двор вошли две женщины, одна солидная матрона с широким задом и вислым животом, вторая совсем молодая, несет за нею две тяжело груженные корзины.

Старшая, по виду ее хозяйка, прошла мимо Тангейзера в дом, а молодая села у входа на лавку, поставив на землю у ног огромные корзины, с облегчением откинулась на спинку. Тангейзер невольно засмотрелся, слишком уж большой контраст с белокожими женщинами, которых он знавал в Германии: смуглая настолько, что даже губы сизые, верхняя с темным пушком над нею, а когда она зевнула, лицо озарилось, как молнией, блеском белых зубов.

Он оглянулся в сторону конюшни. Константин втолковывает что-то местным слугам, показывая на своего захромавшего жеребца, те послушно и часто кивают. Он снова обернулся к женщине, уже чувствуя некое неясное томление к этой дикой непостижимости. Слишком худое и тонкое лицо с высокими скулами, глазами цвета расплавленного золота и темными веками, закрывающими синеву белков, длинные густые ресницы, такие привычные для местного населения, явно из-за постоянных ветров, переносящих пыль, намного гуще и длиннее, чем в странах Севера.

Она ощутила взгляд молодого крестоносца, повела в его сторону глазами то ли самки оленя, то ли тигрицы, еще раз чуть-чуть зевнула и прикрыла глаза.

Он с замиранием сердца смотрел на ее тонкие аристократические ключицы, смуглую кожу, и перед глазами вставали ветхозаветные картины.

Была ли она сарацинкой, иудейкой или кем-то еще, в Палестине живут десятки народов, он не понял, пока что они все для него просто семиты, смуглые или черные, как обугленные головешки…

Он вздрогнул от напористого голоса: