Тангейзер

– И что? – спросил Тангейзер, все еще не веря. – Вот так все и получилось?

– Не сразу, – признался Вольфрам. – Но если бы ты видел, как я старался! И постепенно я уловил секрет, познал божественную гармонию, и слова начали складываться как будто сами.

Тангейзер смотрел на него с любовью и нежностью.

– Знаешь, – сказал он, – я теперь не могу дождаться, когда услышу твои песни.

Вольфрам сказал несколько застенчиво:

– А я все жду, когда ты это скажешь.

Тангейзер расхохотался, протянул руку, чтобы похлопать Вольфрама по плечу, и наткнулся на его руку. Тот засмеялся звонким и чистым голосом.

Они обнялись под одобрительные вопли пирующих. Вольфрам сказал торопливо:

– Я сейчас принесу лютню…

Тангейзер придержал его за рукав.

– Погоди, погоди…

– Что?

– Я так давно не пил нашего вина, – признался Тангейзер. – Кислого и слабого! Так давно не ел худого жилистого мяса диких зверей!.. Так давно не сидел в холодном и промозглом зале, где огонь не разгоняет сырость… и даже не освещает как следует… Как я по всему этому соскучился!

На него смотрели сперва обеспокоенно и с недоумением, кто-то морщился обиженно, только ландграф сказал понимающе:

– Да-да, в Святой земле уж точно нет сырости!.. И вино там, какое ни возьми, всегда сладкое и крепкое… Хотя тамошние олени, их зовут сернами и антилопами, тоже худые и жилистые… Или вы, дорогой наш крестоносец, где-то отведали более сочного мяса?.. Ха-ха-ха…

Охотники за столом расхохотались тоже, Тангейзер смущенно заулыбался, лучше показаться лжецом и хвастуном, чем признаться, где он провел семь лет, все охотники привирают насчет добычи, а мужчины – все охотники.

Глава 3

Вольфрам долго настраивал лютню, Тангейзер видел, что старый друг волнуется. Последний раз, в день их расставания, Тангейзера уже знали как молодого миннезингера, пусть даже совсем слабого, но говорили, что он очень быстро набирается опыта, в то время как Вольфрам только слушал его с раскрытым ртом и восторженно блестевшими глазами.

– Сейчас, – приговаривал он, – сейчас вот только подтяну…

Тангейзер полуразвалился в кресле, одна рука на поясе, в другой кубок с вином, сказал подбадривающе:

– Не спеши, нигде не горит… Мы никуда не торопимся.

Вольфрам наконец вдохнул и выдохнул шумно, щеки его раскраснелись, он сказал чуточку вздрагивающим голосом:

– Песнь о любви рыцаря к принцессе в высокой башне…

– Хорошо-хорошо, – сказал Тангейзер одобрительно, хотя эти песни о рыцаре, который страдает по даме в высокой башне, а она роняет ему платочек, уже осточертели одинаковостью и повторяемостью. – Давай, только не торопись…

Вольфрам начал перебирать струны и запел чистым звонким голосом, что сохранился у него с той поры, когда они бегали подростками. Правда, чувствуется, что голос мужчины, однако настолько светлый, что команды на поле боя раздавать точно не смог бы…

Тангейзер слушал рассеянно, стараясь не показывать снисходительной усмешки, однако к середине ощутил, что слова и мелодия, в которых вроде бы нет ничего особенного, начали постепенно проникать в сердце.

Он встрепенулся, начал вслушиваться. Да, все верно, ничего особенного, если не считать предельной искренности, что чувствуется в каждой ноте, каждом звуке, отточенности интонации, и той возвышенности, по которой так часто томится и страдает душа.

Вольфрам пел с чистым просветленным лицом, словно видел перед собой светлого ангела, даже подался вперед, будто и сам готов взлететь, голос подрагивает под напором чувств, благостных и до предела возвышенных, что довольно странно, ведь поет о женщине…

Тангейзер тряхнул головой и сосредоточился, видя, как жадно внимают Вольфраму гости, уже никто не разговаривает и даже не ест, только слушают, пожирая его глазами.

Вольфрам допел и некоторое время стоял в недвижимости, подняв лицо к своду. Охотники бурно зааплодировали, кто-то закричал ему славу, остальные вскинули кубки за великого миннезингера рыцаря Вольфрама.

Тангейзер дождался, когда Вольфрам повернется к нему, поднялся, обнял и сказал в ухо шепотом:

– Ты меня поразил…

Щеки Вольфрама зарделись, как у девушки.

– Правда?

– Святая правда, – подтвердил Тангейзер. – Во-первых, я не думал, что ты станешь именитым миннезингером, а во-вторых… во-вторых, ты сумел откопать алмазы там, где уже порылись все на свете.

Вольфрам посмотрел на него с опаской.

– Ты говоришь вежливо, что я не создаю ничего нового?

– Наоборот! – воскликнул Тангейзер. – Лучшее – вовсе не обязательно новое. Лучшее – это… лучшее. Что нового можно сказать о любви, что стара как век?.. Господь придумал совокупление, а человек придумал любовь. Еще во времена Адама придумал и с тех пор только о ней и говорит. Потому сказать что-то новое, гм, это не просто трудно, это почти невозможно!

Вольфрам затаил дыхание, в глазах мольба.

– Мне… не удалось?

– Еще как удалось, – заверил Тангейзер.

– Господи… Спасибо, спасибо!

– Я бы не поверил, – добавил Тангейзер, – если бы мне такое сказали… но вот услышал тебя, теперь вижу, что да, можно.

Вольфрам, окрыленный, бросился к нему на шею, обнял с такой страстью, что Тангейзер вынужденно задержал дыхание, а то растроганный друг, очень повзрослевший за эти годы, переломает ему все кости.

– Я помню, – сказал Вольфрам пылко, – ты говорил, что надо придумывать новые темы для песен…

Тангейзер отмахнулся.

– Я был дурак, теперь признаю открыто.

Генрих Шрайбер, что ревниво прислушивался к разговору двух миннезингеров, словно сам жаждал обнять и поздравить Вольфрама, сказал с неприкрытой иронией:

– Это хвастовство, что теперь уже умный?

Тангейзер покачал головой.

– Умнее, чем был тогда. Вольфрам, никто никогда еще не писал о том, к примеру, как скот забивают и разделывают на бойне. Потоки крови, вывалившиеся кишки, нечистоты… Но это будет отвратительная песня, слушать ее не станут, а певца забросают чем-то тяжелым и больше принимать не будут. Потому новое – это не…

Вольфрам ответил со счастливым вздохом:

– Спасибо… А то я постоянно пытался найти это самое новое.

– Господи, – сказал Тангейзер пораженно, – неужели я на тебя так подействовал?

– Еще как, – признался Вольфрам. – Ты же был вообще единственным в окрестностях миннезингером, кто мог складывать песни и очаровывать ими сердца! Я на тебя смотрел, как на чудо. И старался подражать…

– …мне не показывая, – добавил Тангейзер.

– Верно, – сказал Вольфрам.

Рыцари окружили, а Шрайбер сказал с ревнивой гордостью: