Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник)
Шрифт:
Повисла минутная пауза, и Вера могла бы поручиться, что все они вчетвером — Гришин-Алмазов, Шульгин, Чардынин и она сама — подумали об одном и том же. О том, сколько раз на экране ее обнимали и целовали разные мужчины, спускали платье с ее плеч или задирали его так, что ее изумительные ноги были всем видны. А открытки с рискованными сюжетами?! Согласитесь, узреть такую красоту в нижнем белье или в мужском костюме — это будоражило воображение! О нет, конечно, никакой порнографии: в них присутствовал именно тот налет фривольности, который необходим, чтобы возбудить интерес к актрисе, а значит, и к фильмам, в которых она будет играть. Само собой, открытки были рассчитаны не только на мужчин, но прежде всего на женщин-покупательниц: ведь именно женщины —
23
Так называли в то время машинисток, которые писали на печатных машинках.
Момент неловкости весьма ловко рассеял Чардынин.
— Вы не поверите, господа, — воскликнул он, — но когда Вера Васильевна решила попробовать себя в кино и пришла в киноателье Тимана и Рейнгарда, ей дали от ворот поворот!
— Не может быть! — воскликнул Шульгин.
— Мне кажется, они ослепли, — тихо промолвил Гришин-Алмазов. — Вы шутите, господин Чардынин?
А между тем Чардынин вовсе не шутил!
Как-то раз помощник Владимира Гардина, ведущего режиссера «Тимана и Рейнгарда», посмотрел в окно и, поправив пенсне, сказал:
— Мать честная… какая потрясающая красавица переходит дорогу! Держу пари, она идет к нам и хочет, чтобы мы ей дали роль.
Гардин хмыкнул. Держать пари в этой ситуации мог только полный дурак. Все красавицы, с некоторых пор появлявшиеся на Тверской-Ямской близ Александровского вокзала [24] , держали путь именно в киноателье и мечтали получить роль, чтобы сняться в очередной фильме. Беда только, что практически все уходили обратно не солоно хлебавши.
— Блондинка или брюнетка? — спросил Гардин от нечего делать.
24
Так раньше назывался Белорусский вокзал.
— Брюнетка, — ответил помощник. — Да какая!..
Женщина вошла в кабинет, и Гардин даже присвистнул — это и в самом деле оказалась редкостная красавица. И имя у нее было весьма подходящее для звезды экрана — Вера Холодная. Даже псевдонима придумывать не надо! Но…
— Боже, какая красавица! — сказал Тиман (один из двух китов, на которых держалось киноателье), посмотрев первую кинопробу Веры. — Но она никакая не актриса. Только и умеет, что глазами водить из стороны в сторону. Не спорю, она делает это хорошо. Однако нам нужны не красавицы, а актрисы! Пусть убирается.
— Милая деточка, — передал добродушный Гардин неудачливой дебютантке смягченный вариант мнения дирекции, — с этими глазками вы станете кем угодно, только не киноактрисой. А впрочем, можете попытать счастья у Ханжонкова. Видите ли, Тиману нужны актрисы, а Бауэру нужны красавицы… Так что желаю удачи!
И обворожительная молодая дама со звучной и вполне синематографической фамилией отправилась в поисках удачи к Евгению Францевичу Бауэру, ведущему режиссеру киноателье «Ханжонков и К°», самой преуспевающей русской кинофабрики.
Гардин очень точно определил сущность этого режиссера: Бауэр был поклонник красоты и сущий эстет. Он воспринимал актера прежде всего как великолепно одетый манекен, движущийся в созданных им несусветно-красивых декорациях, среди тщательно отмеренных полутеней и до микрона выверенных лучей света. Именно такой режиссер и нужен был Вере Холодной, которая, увы, и в самом деле ничего не умела, кроме как «водить глазами из стороны в сторону».
После первой же пробы
к фильму «Песнь торжествующей любви» (по мотивам рассказа Тургенева) с Верой Холодной был подписан договор. Она не вполне осознавала, что появилась в киноателье как раз в то время, когда Бауэр уже отчаялся найти приму для новой фильмы. И вот она сама пришла к нему, точно с неба упала. Бауэр был не меньше поражен удачей, чем новая актриса!Вера в полуобморочном состоянии побрела домой. Как же так?! Как же это могло произойти? После двух неудачных попыток (еще до того, как побывать у Гардина, она пробовалась на кинофабрике «В. Г. Талдыкин и К°», но и там дело закончилось ничем)… Да и пошла-то она в киноателье только потому, что ей было нечем заняться, было отчаянно тоскливо без мужа, который добровольцем ушел на фронт, да и денег не хватало, а в кино, как говорят, недурно платят… Она даже не слишком удивилась, когда ее отшили у Талдыкина и Тимана, и вдруг…
Да неужели она, «Полтавская галушка», верная жена бывшего юриста, ныне вольноопределяющегося [25] поручика Володи Холодного, милая мамочка двух малышек, сделается синематографической актрисой?! Такой же, как обожаемая ею Аста Нильсен? Фильм «Бездна» с ее участием свел Веру с ума и заставил желать невозможного. Неужели она будет сниматься в одной фильме с Витольдом Полонским и Осипом Руничем, этими роковыми мужчинами?!
Бауэр влюбился в новую актрису с первого взгляда и не намерен был расставаться с ней. Он хотел теперь только одного: как можно дольше наслаждаться ее красотой и владеть ею… нет, не физически, — владеть не обладательницей этой красоты, а ее духом, ее синематографическим образом. Бауэр стал для Веры идеальным режиссером, а она для него — идеальной актрисой, которая слушалась его рабски. Именно поэтому он смог не только максимально раскрыть красоту Веры Холодной, но и научить ее использовать эту красоту для наилучшей передачи своих эмоций.
25
Так называли в то время добровольцев.
— И это ему удалось, — согласился Шульгин, внимательно слушавший Чардынина и Веру, которые рассказывали все это наперебой.
— Да… — прошептал Гришин-Алмазов. — Это правда. Ох, какой я идиот… — пробормотал он вдруг.
— Хм, — понимающе сказал Шульгин.
— Почему? — спросил интриган Чардынин.
— Я осмелился прийти сюда без цветов, а должен был засыпать вас цветами! — пылко воскликнул губернатор. — Мне хочется выразить свой восторг, свое восхищение, но я не знаю, как…
— О нет, цветов на сегодня довольно, — поежилась Вера. — Так что вы, наоборот, поступили очень умно.
— Нет! — воскликнул Гришин-Алмазов. — Я хочу чем-то отблагодарить вас! Вот, позвольте преподнести вам…
Он сорвал с пальца перстень и протянул его на ладони Вере.
— Какой странный, — шепнула она боязливо.
Перстень и впрямь был странный: тяжелая, грубая золотая оправа и серый слоистый камень с черным дробящимся рисунком.
— Какой красивый, — добавила Вера через мгновение, чувствуя ужасную неловкость: принимать такие подарки от мужчины, известного своей неразборчивостью в связях, — это рискованно, однако перстень очаровал ее с первого взгляда. И было ужасно жаль отказаться от него только ради того, чтобы отдать дань приличиям.
— Это подарок, — сказал Гришин-Алмазов. — Подарок от человека, которому я спас… — он запнулся и тут же поправился: — Которого я выручил из беды.
Все поняли, что оговорка сделана была только из скромности, потому что слова «спас жизнь» прозвучали бы слишком громко для того, кто чурался всякой позы.
— Этот человек сказал, что я могу в свою очередь подарить перстень тому, кто мне… кого я… кем я…
Он снова запутался в словах, и снова все поняли, что имелось в виду.
Вера покраснела, но не столько от смущения, сколько от удовольствия.