Танго старой гвардии

— И все это… — слышит он, поравнявшись с ней, — выводит нас на вариант «Макс».

Произнеся эту фразу, Меча останавливается так резко, что он смотрит на нее в растерянности. Потом столь же внезапно придвигается к нему совсем вплотную — так близко, что лица их почти соприкасаются. Сейчас глаза ее напоминают не текучий мед, а твердый янтарь.

— Ты должен кое-что сделать для меня, — говорит она очень тихо. — Точнее, для моего сына.

Из черного «Фиата», затормозившего на площади Россетти возле колокольни собора Сент-Репарат, вышли трое. Макс, при звуке мотора поднявший глаза от страниц «Л’Эклерера» (манифестации рабочих во Франции, судебные процессы и казни в Москве, концлагеря в Германии), взглянул из-под надвинутой шляпы и увидел, как они приближаются: самый длинный и тощий — посередине. Покуда они шли к его столику на углу улицы Сентраль, он успел сложить газету и подозвать гарсона:

— Два перно с водой.

Троица остановилась перед ним. Между Мауро Барбареско и Доменико Тиньянелло стоял высокий сухопарый человек в элегантном костюме цвета каштана, в темно-серой борсалино, лихо сдвинутой набекрень. Концы воротника сорочки в широкую сине-белую полоску под галстуком были сколоты золотой булавкой. В руках — кожаный саквояж, с каким обычно ходят врачи. Они с Максом долго и сосредоточенно рассматривали друг друга. Все четверо — один сидел, трое стояли — пребывали в том же положении, пока подоспевший гарсон не убрал пустой бокал и не поставил две рюмки с анисовым ликером, два стакана холодной воды, ложечки и горки сахару. Макс, насыпав сахар горкой, стал лить на него воду, чтобы тот, растворяясь, капал в зеленоватую жидкость. Потом поставил бокал перед тощим:

— Думаю, ты, как всегда, предпочитаешь это.

Лицо человека, к которому он обращался, стало, казалось, еще костлявей от улыбки, словно внезапный разрез ножа обнажил бескровные десны и пожелтевшие зубы. Он сбил на затылок шляпу, уселся и поднес бокал ко рту.

— Не знаю, что будут пить твои друзья, — пояснил Макс, проделав ту же операцию со своим бокалом. — По крайней мере, ни разу не видел, чтобы они пили перно.

— Ничего не будут, — сказал Барбареско, тоже присаживаясь к столу.

Макс наслаждался крепким и сладким анисовым вкусом. Второй итальянец, Тиньянелло, остался на ногах и озирался по сторонам с обычным своим меланхолически-недоверчивым видом. Потом, повинуясь безмолвному приказу, отошел от стола и двинулся к газетному киоску, откуда, как понял Макс, мог незаметно держать под наблюдением всю площадь.

Он снова оглядел высокого и тощего человека с длинным носом и большими, очень глубоко сидящими глазами. Постарел с прошлой нашей встречи, подумал Макс. Но улыбка все та же.

— Говорят, ты фашистом заделался, Энрико, — сказал он мягко.

— Надо же куда-то подаваться, в наши-то времена.

Мауро Барбареско чуть откинулся назад, словно показывая: он не вполне уверен, что ему понравится этот разговор.

— Давайте к делу, — сказал он.

Макс и Энрико продолжали потягивать перно, глядя друг на друга. Перед последним глотком итальянец чуть приподнял свой бокал, как бы показывая, что пьет за здоровье соседа. Макс сделал то же самое.

— Если не возражаешь, — сказал он, — опустим насчет лет, зим и сколько воды утекло и про то, что годы никого не щадят.

— Согласен, — кивнул Энрико.

— Что поделываешь теперь? И как поживаешь?

— Недурно поживаю. Я сейчас при должности. В Турине. Служащий пьемонтской администрации.

— Политикой решил заняться?

Энрико театрально изобразил обиду:

— Хорошего же ты мнения обо мне! Общественной безопасностью!

— Ах, вот даже как?

Макс улыбнулся, представив себе Фоссатаро в кабинете. Это называется «пустили козла в огород». В последний раз они виделись три года назад, когда вместе проворачивали операцию, проходившую в два этапа: первый — на вилле в окрестностях Флоренции, второй — в апартаментах отеля «Эксельсиор»; Макс обеспечивал предварительное обольщение в отеле, на долю Энрико достались ночные технические работы на вилле. Тогда-то они видели в Арно, как отряды чернорубашечников с пением «Джовинеццы» [50] маршируют по площади Всех Святых после того, как забили до смерти нескольких несчастных.

50

«Юность» (ит.) — популярная песня итальянских фашистов.

— Сейф фирмы «Шютцлинг», — сказал он. — Девятьсот тринадцатого года выпуска.

— Да, мне уж сказали: стильный корпус под дерево, с фальшивыми накладками на замки… Помнишь дом на улице Риволи? Ну, где жила та рыжая англичанка, которую ты повел ужинать к «Прокопу»?

— Помню. Но тогда скобяными работами занимался ты. А я — прекрасной дамой.

— Верен себе. Вечно искал путей полегче.

— Ну, уж говорить, какие пути ты ищешь и находишь, было бы нелепо с моей стороны. Сейчас особенно.

Энрико вновь приоткрыл зубы в улыбке. Темные запавшие глаза, казалось, просили о понимании.

— Я говорю всего лишь, что сейфы эти — пустячные. — Он вытащил из кармана несколько рисунков, сделанных под копирку. — Вот я принес кое-какие чертежики. Ты быстро разберешься, что к чему… Работать собираешься днем или ночью?

— Ночью.

— Сколько времени будет в твоем распоряжении?

— Немного. Чем скорей управлюсь, тем лучше.

— Дрель можно будет применить?

— Нет. Никаких инструментов. В доме будут люди.

Энрико Фоссатаро собрал лоб морщинами.

— Потребуется тебе час самое малое. Помнишь сейф «Панцер» в Праге? Мы с тобой от него чуть не спятили тогда.

Макс улыбнулся. Сентябрь тридцать второго. Полночи он потел в кровати одной дамы, пока она наконец не уснула. А на первом этаже Фоссатаро, подсвечивая себе фонариком, бесшумно колдовал над сейфом в кабинете мужа, бывшего в отъезде.

— Еще бы не помнить.

— Я принес тебе список возможных комбинаций для этой модели — глядишь, они сберегут твое время и силы. — Фоссатаро поднял с полу саквояж и протянул его Максу. — И еще набор отмычек: сто тридцать ключей фабричной штамповки.

— Ого… — Едва не уронив саквояж, оказавшийся очень тяжелым, Макс поставил его себе под ноги. — Как это тебе удалось?

— Ты ахнешь, узнав, какие возможности открываются в Италии перед государственным служащим.

Макс вытащил из кармана черепаховый портсигар, положил на стол. Энрико проворно открыл его и сунул в рот сигарету.

— Хорошо выглядишь… — Он мотнул головой в сторону Барбареско, следившего за беседой в полном молчании. — Мой друг Мауро говорит, дела у тебя идут отлично.

— Грех жаловаться, — сказал Макс и, перегнувшись через стол, дал прикурить. — Вот я до самых недавних пор и не жаловался.

— В сложное время мы живем, друг мой, в сложное время.

— И не говори.

Фоссатаро затянулся раза два и, явно довольный качеством табака, одобрительно оглядел сигарету.

— Хорошие ребята, — он показал на Тиньянелло, остававшегося у газетного киоска, и, не прерывая движения руки, на Барбареско. — Разумеется, они могут быть опасны. Ну а где ты видел других? Этого грустного terrone [51] я знаю не очень близко, а вот с Мауро были у нас некогда дела по службе. Верно я говорю?

51

Так северяне с оттенком пренебрежения называют жителей юга Италии.