Танго старой гвардии

— Ты еще танцуешь танго, Макс?

— Иногда.

— И «Старую гвардию» тоже? Думаю, ты все так же хорош.

Он отвел глаза:

— Я ведь теперь не тот.

— Хочешь сказать, ты не этим зарабатываешь себе на жизнь?

Макс предпочел не отвечать. Он думал о том, как впервые в танцевальном салоне лайнера двигалось ее тело в его руках. О солнце, освещавшем ее стройное тело в пансионе на проспекте Адмирала Брауна. О ее губах и бесстыдно неистовом языке — когда в заведении Марго она оттолкнула танцовщицу и оказалась на ее месте. О гнусном смехе Армандо де Троэйе, когда под его мутным, осоловелым от спиртного и наркотика взглядом они жадно и безудержно предавались любви в номере отеля. И еще о том, сколько сотен раз за девять лет, пролетевших с той поры, он вспоминал это, стоило лишь вживую или по радио зазвучать какой-нибудь мелодии де Троэйе. А «Старую гвардию» он танцевал в последний раз пять недель назад в каннском «Карлтоне» с дочерью германского «стального короля», — это танго преследовало Макса, где бы тот ни оказывался, и неизменно вызывало у него в душе ощущение гнетущей пустоты, нехватки, потери и лютую, физически острую тоску по телу Мечи Инсунсы. По ее широко открытым медовым глазам, оказывавшимся совсем близко и будто окаменевшим от наслаждения. По сладостной теплой влажной плоти, которую он так напряженно вспоминал и которая вдруг, в силу странного стечения обстоятельств, снова оказалась совсем рядом, так неожиданно близко.

— Расскажи о себе, — сказала Меча.

— О чем именно?

— Об этом, — она сделала движение, как бы очерчивая его. — О том, чего достиг за эти годы.

Макс осторожно, стараясь обходиться без преувеличений и несообразностей, начал рассказывать. Он искусно смешивал правду и вымысел, ловко вплетал в сюжет забавные происшествия и анекдотические случаи, скрывавшие неприглядные подробности его жизни. С присущей ему легкостью он приспосабливал подлинную историю своей жизни к биографии персонажа, которого изображал, — удачливого и богатого дельца, светского человека, пассажира первого класса спальных вагонов и трансатлантических лайнеров, постояльца фешенебельных отелей в Европе и Латинской Америке, обретшего утонченность и лоск под воздействием времени и общения с людьми особого сорта. Говорил, не задумываясь о том, верит ему Меча или нет, но в любом случае сумел даже не намекнуть на тайную сторону своей деятельности, ловко обойти последствия, к которым иногда приводили его истинные занятия, — словом не обмолвиться о кратчайшей отсидке в гаванской тюрьме, о не получивших развития неприятностях с краковской полицией, возникших после того, как покончила с собой сестра одного тамошнего меховщика, о пуле, по счастью, просвистевшей мимо уха, когда он выходил из подпольного берлинского казино после не вполне чистой игры. Не упомянул он ни о деньгах, с одинаковой легкостью заработанных и потраченных, ни о сбережениях, которые держал на всякий непредвиденный случай в Монте-Карло, ни о давнем и полезном знакомстве с потрошителем сейфов Энрико Фоссатаро. Ни, разумеется, о супружеской чете профессиональных воров, с которыми свела его судьба осенью тридцать первого года в Биаррице, в баре «Шамбр д’Амур», о недолгой совместной работе и о разрыве после того, как жена — меланхолическая англичанка по имени Эдит Кейси, сделавшая своей профессией облапошивание кредитоспособных холостяков, — на собственный страх и риск и несколько расширив рамки делового сотрудничества, сблизилась с Максом, разумеется, втайне от мужа — столь же утонченного, сколь и брутального шотландца, представлявшегося то как МакГилл, то как МакДональд, — чья более или менее оправданная ревность через год и разрушила этот взаимовыгодный союз. Перед расставанием произошла неприятная сцена: к удивлению супругов, всегда считавших Макса юношей миролюбивым и безобидным, тому пришлось припомнить кое-что из усвоенного в Африке во время службы в Иностранном легионе — и МакГилл, или МакДональд, или как его там звали по-настоящему, с расквашенным носом растянулся на ковре в номере довильского отеля «Гольф», а Макс, сопровождаемый криками и бранью Эдит Кейси, ушел оттуда, а заодно и из их жизни.

— А ты?

— О-о… Я…

Меча Инсунса слушала его рассказ молча и внимательно. Теперь, после его вопроса по ее лицу скользнула уклончиво-неопределенная усмешка.

— Большой свет… Так ведь, кажется, пишут в иллюстрированных журналах?

Максу очень захотелось протянуть руку и снять с нее очки, чтобы увидеть выражение глаз, но он не осмелился.

— Никогда не мог понять, как это твой муж…

Он осекся, но Меча не переспросила. Темные стекла уставились на него с безмолвным вопросом — она ждала продолжения.

— Этот ваш стиль… — начал было он и вновь замялся в смущении. — Не знаю, как сказать… Ты и он.

— И третьи лица?

Повисло молчание. Надолго. Слышался только треск цикад.

— В Буэнос-Айресе ведь это было не в первый раз… — наконец продолжила Меча. — И не в последний. Армандо по-своему смотрел на жизнь. И на отношения мужчины и женщины.

— Да, по-своему… Весьма своеобразно.

Она рассмеялась, но совсем невесело. И сухо. Потом, словно демонстрируя удивление, вскинула руки.

— Вот уж не думала, что ты такой пуританин, Макс… В Буэнос-Айресе мне бы и в голову такое не пришло…

Она что-то чертила носком туфли по песку. Похоже на сердце, подумал Макс. Но когда появилась пронзающая его стрела, Меча поспешно затерла рисунок.

— Поначалу это была игра. Провокация. Вызов хорошему воспитанию и морали. Потом стало частью всего остального.

Она сделала несколько шагов к берегу, ступая между мотками водорослей, остановилась так, что силуэт впечатался в слепящую бирюзу воды.

— Так повелось с самого начала… Уже наутро после первой брачной ночи Армандо захотел, чтобы горничная, когда принесет в номер завтрак, застала нас голыми в постели. Не просто голыми и не просто в постели, как ты понимаешь… Мы хохотали как сумасшедшие.

Макс, ослепленный солнечным сиянием, силился разглядеть ее против света и приложил ладонь козырьком ко лбу. Но выражение лица по-прежнему ускользало. Он видел только контур фигуры на сверкающем фоне залива. Меча меж тем продолжала рассказывать монотонно и почти безразлично:

— Как-то раз после ужина мы поехали домой. С нами был наш приятель, итальянский музыкант — очень славный, кудрявый… с томной повадкой. Д’Амброзио, если не путаю… и Армандо все устроил так, что мы занялись сексом прямо у него на глазах. И он ушел не сразу, а сначала долго и внимательно наблюдал за нами с улыбкой и странным блеском в глазах. Тут сказалась его особая склонность к математическому изяществу.

— И тебе всегда это… доставляло удовольствие?

— Нет, не всегда. Особенно поначалу… Мне было очень нелегко забыть вот так, сразу, все, что было привито мне моим католическим воспитанием, так свято заботящимся об условностях и приличиях. Но Армандо особенно нравилось выходить за рамки дозволенного.

У Макса язык присох к нёбу. Солнце палило нещадно, отчаянно хотелось пить. Кроме того, он чувствовал почти физическую дурноту. До такой степени, что потянуло присесть прямо на землю, не боясь выпачкать брюки. Он пожалел, что оставил шляпу на вилле, хоть и понимал, что мутит его не от солнца и не от жары.

— Я была очень молода, — добавила Меча. — И чувствовала себя примерно как актриса, которая выходит на сцену и ждет признания, и надеется услышать аплодисменты.

— Ты была влюблена. Это многое объясняет.

— Да… Наверное, в ту пору я его любила. Сильно любила.

Произнося это, она раздумчиво склонила голову набок. Потом оглянулась по сторонам, словно подыскивала слова или образ. Или, быть может, объяснение. И вот наконец, словно отчаявшись найти, с насмешливым смирением махнула рукой.

— И не сразу поняла, что речь-то идет не только об Армандо, но и обо мне. О темных закоулках моей собственной души. Иначе бы я ни за что не зашла так далеко. Даже чтобы доставить ему удовольствие… Однажды в Берлине он заставил меня развлекаться с двумя юными кельнерами в баре на Тауэнциенштрассе… В тот вечер он даже не прикоснулся ко мне, хотя обычно приходил после того, как отваливались остальные. А тогда всего лишь сидел, курил и смотрел все до конца. И тогда вот я впервые получила настоящее наслаждение от того, что за мной наблюдают.

Она рассказывает это так монотонно, как будто читает фармацевтический проспект, подумал Макс. Тем не менее ее явно интересовало, какое впечатление производит на него услышанное. Опять это ее холодное любопытство, понял он с удивлением. Любознательность естествоиспытателя или инженера. Контраст между этим и его собственными ощущениями был так же разителен, как и неистовый солнечный свет, против которого выделялся лишь черный контур ее фигуры. И Макс скорее со страхом, чем с удивлением, понял, что ревнует. Чувство это было для него новым, неведомым, непривычным. Нежданное неудовлетворенное желание. Звериная ярость.

— Армандо наставлял меня, — продолжала она все так же ровно. — Со свойственным ему методичным терпением учил использовать для секса неограниченные возможности разума. Физическая сторона, повторял он, это всего лишь его часть. Необходимое и неизбежное воплощение всего прочего. Вопрос гармонии.

На миг они остановились. Вернулись на утоптанную тропинку, вившуюся между пляжем и соснами, и Меча, снимая сандалии, чтобы вытряхнуть из них песок, очень естественно оперлась о плечо Макса.

— Потом я засыпала, а он уходил к себе в студию, где стоял его рояль, и до рассвета работал. И мое восхищение им только усиливалось.