Таня и Юстик

Юстик скомкал бумажку и стоял с низко опущенной головой. А мне хотелось ему сказать что-нибудь необыкновенное-необыкновенное, чтобы нам эти минуты запомнились на всю жизнь, до самой глубокой старости. Мне кажется, что именно такие минуты все и запоминают, но слова куда-то исчезли.

– Мне никто никогда не писал таких хороших стихов, - сказала я наконец.
– И вообще мне никто еще не писал стихов.

– Дальше я не успел сочинить, - проговорил Юстик, все не поднимая головы.

– По-моему, это настоящая интимная лирика, - сказала я каким-то чужим голосом.
– Когда напишешь до конца, пришли в Москву. Я их прочту бабушке... ("Почему бабушке?
– подумала я.
– Глупо. При чем тут бабушка, когда такое творится, что голова кругом!") Нет, - сказала я, - бабушке я не буду их читать. Она может их неправильно истолковать.

– Тебе будет как раз Эмилькино платье, - сказал Юстик.

– Правда.
– Я приложила платье к себе.
– Она была такого же роста, как я.
– Мне почему-то стало жутковато, но я не хотела признаваться в этом Юстику.

– А ты не боишься?
– вдруг спросил Юстик.

– Нет, - прошептала я. От страха я потеряла голос, но отступать было не в моих правилах. Бороться так бороться, до победного конца.
– Ты пойдешь вниз один, а когда все сядут за стол, выйдешь за чем-нибудь в прихожую и свистнешь. И тогда появлюсь я. Представляешь? Вы все сидите за столом - и вдруг вхожу я, как Эмилька. По лестнице я спущусь потихоньку, чтобы не было слышно, остановлюсь в дверях, посмотрю на твоего отца и скажу: "Лаба дена..." Нет, лучше я ничего не буду говорить, это мне будет трудно. Просто остановлюсь. Как тебе мой план?

– Не знаю, - сказал Юстик.

– Зато я знаю, - ответила я.
– После этого они разговорятся как миленькие.

Мы постояли, помолчали, как перед большой дорогой. И дорога нам предстояла действительно большая и нелегкая. Я вдруг сразу поняла, что пришел конец словам и начались действия, поступки, за которые надо отвечать.

– Ну иди, - сказала я.

Юстик посмотрел на меня так, как, вероятно, смотрел Миколас на Эмильку, когда оставлял ее одну на чердаке, и ушел.

Внизу послышались голоса, и я вздрогнула, точно чего-то боялась.

Дверь на чердак Юстик прикрыл неплотно, поэтому, когда разговаривали в прихожей, как сейчас папа с Далей, все было слышно. Когда же они прошли в комнату, их голоса стали глуше и отдельных слов разобрать было нельзя. Пора было собираться. Я быстро разделась и натянула Эмилькино платье. Юстик оказался прав, оно было мне впору, может быть, чуть тесновато. Конечно, Эмильку ведь не так кормили, как меня. Хотя платье было шерстяное, теплое, у меня зуб на зуб не попадал. Трясло.

Вот здесь, в этой комнате, в этом же платье, на этом месте, когда-то стояла живая, настоящая Эмилька.

Я только теперь впервые огляделась по сторонам и поняла, что эту комнату держат в порядке. Тут было аккуратно прибрано. Платье, которое было на мне, чья-то рука старательно заштопала. И штопка была свежая. Значит, это все делали Бачулис и Даля? Говорить об этом не хотят, а все бережно сохраняли.

Эмилька ходила по комнатке, еле касаясь пола, чтобы внизу не услышали ее шагов. И я так же, еле касаясь пола, прошла к ее старенькому диванчику и опустилась на него.

Юстик куда-то пропал. Может быть, испугался? Решила подождать еще немного и идти без его сигнала.

Я опустила руки в кармашки платья, и вдруг у меня сердце остановилось от волнения. Моя левая рука нащупала аккуратно сложенную бумажку. Я ее вытащила, развернула. Что-то на ней было написано. От волнения я не сразу смогла разобрать почерк. "Я помню тот вечер, он в сердце отмечен..." читала я и поняла наконец, что это были стихи Юстика, который незаметно подсунул их в карман платья.

И тут я услышала легкий посвист. Наконец-то! Сигнал Юстика сразу меня преобразил. Теперь я была не Таня Телешова, которая только вчера приехала из Москвы, я теперь была негаснущим огоньком прошлых лет, который всегда горел в сердце моего отца и который я должна была разжечь в этом холодном доме. А эти минуты, пока я была в платье Эмильки, пока я забыла, кто я на самом деле, навсегда сохранятся в моей памяти.

Я спрятала записку в карман и вышла на лестницу. Ноги от страха перестали слушаться. Они сами по себе зацепились за первую ступеньку, и я покатилась со страшным грохотом по лестнице.

В комнате всполошились и выскочили в прихожую. Первым около меня оказался Юстик. Он помог мне встать, но план мой, рассчитанный на внезапное появление, окончательно погиб.

– Что случилось?
– спросила Даля.

– Ничего, - соврала я.
– Зацепилась и упала.

В дверях появились папа и Бачулис, и я увидела их глаза. Нетрудно было догадаться, что они оба узнали Эмилькино платье. Папины добрые, чуть выпуклые глаза стали маленькими и жесткими и, оглядев меня с ног до головы, вдруг расширились. И может быть, перед ним уже стояла не я, а сама Эмилька. Папа отвернулся, взглянул на растерянного Бачулиса и скрылся в комнате. Он не мог на меня больше смотреть, он должен был прийти в себя. Только Даля ничего не поняла, она решила, что я пришла с улицы, и начала торопить всех к столу, а меня втолкнула в ванную комнату мыть руки. Когда я выходила из ванной, то подумала, не лучше ли взбежать снова на чердак и снять Эмилькино платье. Так я думала про себя, а ноги сами собой уже ввели меня в комнату.

Они ждали меня стоя. Они уже поговорили п р о э т о и теперь ждали меня, чтобы отругать, иначе бы они не ждали меня стоя.

– Кто тебе разрешил е г о надеть?
– строго спросил папа.

Здорово получилось! Я старалась для него, уговаривала Юстика, а он первый налетел на меня. Я посмотрела на Юстика, страха во мне уже не было. Там, наверху, на чердаке, я волновалась, потому что прикасалась к прошлому, потому что я вдруг представила себя Эмилькой. А тут страх прошел, и теперь меня интересовал только Юстик: неужели он промолчит, струсит? Но вот Юстик поднял глаза, и я увидела в них то, что раньше не замечала: они были отчаянные. Когда у человека такие глаза, он все, что хочешь, сделает. Он еще не произнес ни слова, но я уже знала, что он скажет.

– Это я ей разрешил, - сказал Юстик.

Хорошо, что я в нем не ошиблась. Только бы дальше все пошло гладко. Но дальше гладко не пошло.

– Ты?
– удивилась Даля.
– Зачем?

– Я тебе потом объясню, - сказал Юстик.

– Можешь не объяснять, - сказала Даля и выразительно посмотрела на меня.
– И так понятно.

– Иди переоденься. Быстро!
– сказал мне папа, как будто ударил меня, оттолкнул, отбросил от себя.

Я повернулась и выскочила: никто из них ничего не понял. Они решили, что я захотела поиграть, а Юстик поддался моим уговорам. Они решили, что мы устроили просто "маскарад" с переодеванием. Они ничего, ничего не поняли! Я вбежала в чердачную комнату, скинула платье, оделась в свое, но вниз не пошла, не хотелось мне туда идти.

Когда взрослые разговаривают с нами, они часто забывают, что мы тоже не маленькие, и осуждают наши поступки, не разобравшись в них. И все потому, что люди не могут до конца открыться друг другу, они больше намекают, чем говорят. А мне это не нравилось.

Тут я услышала чьи-то шаги по лестнице и быстро отошла к окну. Дверь открылась, кто-то вошел и молча остановился. Кто это был: папа, Даля, Юстик или, может быть, сам Бачулис? Я не оглядывалась, смотрела на площадь, на мирно гуляющих людей, на памятник. Какой-то мальчишка подкатил к нему на велосипеде и, не слезая, держась рукой за камень, стал рассматривать.

"Вероятно, Эмилька часто вот так стояла у окна и смотрела, - подумала я.
– И видела, как убивали здесь людей другие люди. Нет, не люди, а фашисты, они это делали среди белого дня, видя лица тех, кого убивали, и не боялись этого".

А ведь Эмильку могли и заметить, когда она стояла вот так у окна, как заметил меня сейчас мальчишка-велосипедист. Он помахал мне рукой, перепутал с Юстиком, потом подкатил поближе, увидел, что ошибся, и уехал.

Наконец тот, кто пришел за мной, приблизился. Я поняла, что это Юстик, обрадовалась ему и оглянулась. Он виновато улыбнулся и принялся аккуратно складывать платье Эмильки.