Таня и Юстик

"Хочу. Когда немцы пришли к нам, отец выпустил меня через черный ход и приказал бежать к Марте. Я не хотела оставлять его одного, он такой несдержанный, но он заставил меня уйти... Как ему без меня?.. Кто его прячет?.. Марта говорит, надежные люди".

"Раз Марта говорит, значит, надежные..."

Оркестр перестал играть, и все стали расходиться. Я решил уйти, пока меня никто не перехватил. Я видел, что Таня и Юстик по-прежнему стояли рядом. Голова Юстика торчала над Таней, а уши у него были красные. Значит, он волновался. Я отступил, смешался с толпой и, не заходя домой, мельком скользнул по чердачному окну и быстро покинул городскую площадь.

Сейчас я был на той же улице, по которой когда-то шел следом за Эмилькой после школьного вечера. Платье у нее было розовое, и поэтому я видел ее в темноте. Так я и проводил ее до самого дома и не решился подойти.

"Это ты мне прислал записку на вечере?"

"Нет..."

"Можно, я провожу тебя? Твой неизвестный друг". А я думала, что ты мой "неизвестный друг".

"Тебе здесь не скучно?"

"Я часто смотрю в окно. Вся площадь как на ладони. Иногда я даже вижу знакомых. Куда хотят, туда и идут, не то что я. Я им что-нибудь говорю, потом помашу рукой, и мне веселее. А вчера я видела тебя... Ты правда будешь ходить ко мне?"

"Правда".

"А почему ты после вечера шел за мной, если ты не мой "неизвестный друг"?"

"Я шел домой".

"В противоположную сторону?
– засмеялась Эмилька, но спохватилась и испуганно прикрыла рот рукой. Кивнула на книгу, в которой прислала записку: - Это моя любимая книга... Мы с отцом ее часто читали. Я - за Джульетту, он - за остальных. А тебе она нравится?"

"Я не читал. Дядя говорит, рано".

"Джульетте - четырнадцать, Ромео - пятнадцать. А тебе рано! Может быть, ты тоже будешь священником и тебе нельзя влюбляться?"

"Я не буду священником".

"А ты был влюблен? В кого-нибудь в нашем классе? Почему ты не отвечаешь?.. Хочешь, я тебя научу танцевать? Ты на вечере отдавил мне все ноги".

Я вспомнил, как две маленькие фигурки, нелепые в то время в хаосе войны и смерти, два подростка, вдруг стали танцевать.

Она приказала, чтобы я обнял ее за талию, я выполнил ее приказ, но у меня в руках почему-то осталась книга. Она выхватила книгу и бросила на стол. От волнения мне стало так жарко и стыдно, что у меня взмокли ладони. А ее рука казалась перышком, и вся она была такая тоненькая, что было страшно. Я даже чувствовал под своей рукой костяшки ее позвоночника.

Как это все могло исчезнуть?

Мы ведь танцевали. И она напевала что-то и смеялась. Это ведь мы зацепились за ящик и упали.

"Что уставился?"

"Ничего".

"Вот услышит твой дядя... и прогонит меня".

"Почему?"

"Потому что я еврейка".

"Он не такой. Не веришь?.. Он знаешь, кого спрятал? Пятрас совсем никакой мне не брат... Если бы ты его увидела... Он Телешов!"

"Леня?!"

Кто-то нагнал меня и пошел рядом. Поднял глаза: это был Лайнис.

Некоторое время мы молчали, но думали, конечно, об одном и том же. Я никак не мог отвязаться от мысли, что он знает что-то такое, чего не знаю я.

– Ты не спешишь?
– спросил Лайнис.

– Нет, - ответил я.
– А что?

– Зайдем ко мне, - сказал Лайнис каким-то виноватым, просящим голосом.
– Посмотришь собаку.

Я согласился, стараясь не смотреть на него, хотя мне совсем не хотелось к нему заходить и не хотелось ничего вспоминать. В голове моей помимо воли все время появлялись мысли, что Лайнис в чем-то виноват в этой истории, и без конца, навязчиво передо мной возникали картины его странных появлений в нашем доме.

Нам осталось дойти до его дома совсем немного, домов десять по этой улице, потом направо - и еще несколько минут ходу.

Именно на улице, где живет Лайнис, Пятрас видел тогда, как немцы убили русского пленного. Я подумал, что в этом городе нельзя жить, что тут можно сойти с ума. Сбежать бы куда-нибудь и забыть все. И к Лайнису не надо будет ходить и присматриваться, и не надо будет его подозревать.

А Телешов, что бы он сделал на моем месте? Конечно, остался бы он похож на Пятраса не только профилем, но и сохранил его характер.

"Там наших пленных гнали, - сказал Пятрас.
– Много. Потом один упал. Солдат подбежал к нему и стал бить ногами и кричать. А тот хотел подняться и не мог. Его пристрелили. На виду у всех. Никто за него не заступился. Ненавижу себя за то, что не помог ему!"

"Тише, дядя дома".

"Ты думаешь, я трус? Думаешь, испугался, как все вы тут? Так вот знай, я ухожу! С меня хватит. А то я здесь сорвусь: подожгу что-нибудь или взорву... Пойдешь со мной? Проберемся к нашим, разыщем моего отца, вступим в армию".

"Я не могу".

"Не можешь. Ну и отсиживайся, пока другие там погибают. Учи свои стишки, несчастный Ромео..."

"Они и тебя бы убили".

"Ну и пусть! Это лучше, чем так жить".

"А что бы сделал Юстик на моем месте?
– вдруг подумал я.
– Поступил бы как я или как Телешов? Способен ли он на то, чтобы отстоять свое, не поддаться чужой воле, сделать в жизни решающий, правильный выбор?" Пятрас тогда сдернул распятие со стены, чтобы разбить. Он утверждал себя, он преодолевал собственный страх, он ни за что не хотел сдаваться. И если бы я не отнял у него распятие, а дядя на шум нашей драки не вошел в комнату, он бы разбил его.

"Почему ты снял е г о?" - спросил дядя.

"Гвоздь немного расшатался", - соврал я.

"Ну, прибей же... А что случилось с тобой?
– спросил он у Пятраса. В последнее время ты изменился. Не здороваешься с Грёлихом. Смотри, это мальчишество до добра не доведет. Я понимаю, тебе тяжело. Ты один среди чужих. Вот и обратись с молитвой к господу, попроси его поддержки... Если бы ты был взрослым и воспитывался как твой отец, я бы не говорил этого. Но у тебя все впереди, и ты еще не знаешь, как правильно жить. Может быть, прав твой отец... А может быть, я?"

Я увидел глаза Пятраса и испугался, что он сейчас сделает что-нибудь непоправимое, и стал сильно бить молотком, вбивая гвоздь. Думал помешать их разговору, но разве можно было Пятраса остановить.

"А как же учитель Слуцкие?
– спросил Пятрас - Работает у фашистов, расстреливает людей да еще забирает их вещи и каждый день ходит в костел. Это его что, тоже бог учит?"

"Не кощунствуй!"

"А потом он приходит к вам причащаться, и вы отпускаете ему грехи! А я не буду предателем".