Таро Люцифера

Еще залп.

Жесткий удар клюет в плечо, и Корсаков лицом падает в истоптанный снег…

Кто-то переворачивает его на спину.

В сером небе беззвучно парят снежинки. Кажется, они сами собой слагаются в странные, угловатые знаки.

Он пытается прочесть загадочные письмена. На удивление, у него получается легко и просто, будто знал этот язык с детства.

Чья-то тень закрывает небо.

— Не мешайте! — кричит Корсаков.

Но из горла вырывается только хрип.

— Этот еще жив, — доносится откуда-то сверху.

* * *

— Я живой… Живой, пустите!

— Живой, конечно живой. Ты чего, Игорек?

Корсаков с трудом открыл глаза.

Голова кружилась, виски ломило нестерпимо. Застонав, он пошарил возле себя, и, опираясь на руки сел. Как сквозь туман, он разглядел в полумраке лицо Примака. Леня улыбался.

Пахло хлоркой и ночлежкой. Осторожно поворачивая голову, Корсаков осмотрелся.

Маленькая комната, с крашеными темной краской стенами, тусклая лампочка, дверь из стальных прутьев. На лавке возле стены похрапывали Константин и Герман. Возле двери, согнувшись в три погибели, раскачивался мужик в пальто, с полуоторванным воротником, на голом теле и галошах на босую ногу. Он с тупым упорством толкал дверь плечом и нечленораздельно чего-то бормотал.

— Замели нас, Игорек. — Леня пошлепал губами ему в самое ухо. — Мусора замели, век свободы не видать!

— Это я уже понял, — с трудом шевеля языком, прошептал Корсаков. — За что?

Примак помялся.

— Видишь, дело какое… Я на тебя понадеялся. Думал, остановишь, когда у меня уж совсем крышу сорвет. А ты первым вырубился. А они, — он кивнул в сторону спящих, — как с цепи сорвались. Особенно Герасим.

— Герман его зовут, — вспомнил Корсаков. — Как Геринга.

Интеллектуальное усилие отозвалось в голове тупой болью.

— Еб… — Корсаков сдавил ладонями виски. — Башка сейчас взорвется. Слушай, что мы пили?

— Много чего, — уклончиво ответил Леня.

— Уф! Сушняк какой, аж горло до кишок пересохло. Повязали за что?

— Было за что. — Леня отвел глаза. — Ладно, ты очнулся, и то хорошо. Пора отсюда выбираться.

Он подошел к двери, отодвинул мужика, и, ухватившись за прутья, потряс, громыхнув засовом:

— Эй, сержант, поговорить надо.

Послышались шаркающие шаги. Сержант, дожевывая на ходу бутерброд, подошел к решетке.

— Чего буянишь, урод?

— Я — известный… — начал Примак.

— Пусти, начальник! — Мужик в пальто, увидев сержанта, оживился. Отпихнул Примака, он вцепился в решетку. — Пусти по нужде, начальник. Не могу терпеть!

— Я — известный художник Леонид Примак! — в свою очередь, оттерев бомжа, повысил голос Леня. — Мои картины находятся во многих музеях мира. У самого Михаила Сергеевича Горбачева…

— А у Ельцина, часом, не висят твои картины? — спросил сержант, с сомнением оглядывая мокрую и местами грязную одежду живого классика.

— У Бориса Николаевич пока нет, — у Лени прорезался солидный баритон. — Но из администрации президента…

— Поимей сострадание, — заныл мужик, топчась на полусогнутых.

— Мне ясно дали понять, что рассматривают вопрос о приобретении нескольких полотен, — гнул свое Леня

— Вот, когда рассмотрят, тогда и поговорим, — обрубил сержант.

— Волки позорные, буду ссать здесь!!! — неожиданно, заорал бомж.

— Ладно, выходи, — смилостивился сержант.

Он отпер дверь. Бомж, поскуливая, метнулся мимо него. Леня пристроился тоже шмыгнуть из камеры, но сержант толкнул его в грудь, загоняя обратно.

— Что за насилие?! — возмутился Примак. — Я бывал в Англии, в Голландии, в Германии, но нигде не видел такого отношения!

— Что, и там троллейбусы переворачивал? — усмехнулся сержант, запирая дверь.

— Я буду жаловаться в европейский суд по правам человека, — пригрозил Леня.

— Ага, и в ООН не забудь! — бросил сержант, удаляясь.

Примак, отдуваясь от злости, забегал по камере.

— Леонардо, какие, на фиг, троллейбусы ты переворачивал? — поинтересовался Корсаков.

— А-а… Так, переклинило, — отмахнулся Леня. — Костя сказал, что в девяносто первом из троллейбусов баррикады строили. А он еще пацаном был, и мать не пустила. Решили дать парню шанс. Мы как раз возле троллейбусного парка на Лесной были. Ну, выкатили один. Там к Тверской под горку, он сам до площади доехал, а мы рядом бежали. У Белорусского хотели перевернуть. Тут нас и повязали. Сначала менты думали, что кино снимают, и не лезли. А когда разобрались, стали нас гонять дубинками. Надо было ноги делать… А куда побежишь, когда на одной руке ты висишь, а за другую Гермоген цепляется. Да еще Поэт под ногами путается! Так и взяли, волки позорные.

Корсаков почесал гудящий висок. Про баррикаду из троллейбуса ничего не поминалось.

— Да, попали… Леня, деньги у тебя есть?

— Откуда? Все пробухали, — как ожидалось, ответил Примак.

— Уже хуже. В каком мы отделении?

— Да хрен его знает! Мудаки тут одни, слова никому не скажи.

Корсаков, кряхтя, поднялся на ноги.

— Разбаловал тебя Запад, Леша. Теряешь былые навыки. Кто ж так с ментами разговаривает? Ты бы еще им конституцию наизусть почитал!

Он подошел к решетке, подергал ее, призывно бренча замком.

— Товарищ сержант, можно вас на минутку?

— Мужики, вы меня достали! — долетело из конца коридора.

Спустя минуту появился сержант. Втолкнул в камеру бомжа и вновь запер дверь.

— Тебе чего, террорист? Если и ты отлить, то обойдешься.

— Вы не могли бы позвонить в пятое отделение? — вежливо поинтересовался Корсаков.

Сержант с сомнением посмотрел на него сквозь решетку.

— В «пятерку»? Это на Арбате, что ли?

— Ну да. Поговорите с капитаном Немчиновым, он меня знает. Меня зовут Игорь Корсаков.

— И что будить? — насторожился сержант.

— Что-нибудь да будет, — с мягкой улыбкой ответил Корсаков.

Сержант пожал плечами и ушел в дежурку.

Игорь присел на лавку, подвинув вольно раскинувшегося Германа.

Время тянулось медленно, к горлу подступала тошнота, голова трещала немилосердно, а тут еще Леня метался по камере, как голодный лев в клетке.

— О каких правах и свободах граждан можно говорить, когда честным людям крутят руки, сажают в камеру, лишая свободы? Вот, посмотри, — Леня засучил рукав куртки. — Вот, видишь? Видишь? Руки крутили.