Тарусские тропинки. Альманах 2024

Но эти размышления я оставил при себе.

Кто-то предлагал поехать в ресторан, кто-то под музыку всем дружно угрохать паркет у себя дома, Костя высказался насчет рыбалки, но Алиса возопила:

— А вдруг у Белкиной первая группа крови?! — Она вцепилась в перепуганную Нюрку и хорошенько встряхнула ее, — у тебя первая группа крови или нет?!

Нюра испуганно кивнула.

— Вот! — объявила Алка, хотя кивок мог означать и да, и нет, — её сожрут комары.

— Согласен, — пожал плечами Федя, — какие еще есть предложения?

Возможно, Алка просто страдала рыбалкофобией, либо же понимала, что в дикой природе сохранить свое достоинство старосты она не сможет.

— Почему бы нам действительно не устроить ночную оргию на Консервной горе? — неожиданно (в первую очередь для меня) спросила Римма.

— «Оргия» — от слова «ор»? — сообразил я.

— Почему «действительно»? — не поняла Седых.

— Потому что до нее я это подумал, — пришлось мне ответить, — а она мои мысли прочла.

— Правда? — удивилась Нюра.

— Нет, — сказал Генка.

— Да, — сказал я.

— А сейчас вы поссоритесь, — предупредила Римма.

— Видел? — я торжествующе простер руку, — она и будущее предсказывает.

— Просто у нее папа в полиции работает, а мама — в рентген-кабинете, — объяснила Зоя Нюре, — вот она всех насквозь и видит.

— Такого не бывает, — сказал Дима.

— Я и не говорю, что бывает, — сказала Римма, — фантазии у тебя хоть капля есть?

В класс вошла Ольга Викторовна, и спустя минуту я сосредоточенно грыз ручку. Мои квадратные корни явно не хотели становиться на свои места. За окном танцевали вихорки из осенних листьев, а на моей шее сидел, ухмыляясь, дискриминант и колотил по затылку корнями из персиковых котят, спрашивая, сложить их или умножить. И почему я, елки зеленые, не могу просто взять и сказать, где можно провести вечер? Я что, заранее уверен, что они откажутся? Римма бы сказала, что я в плену у своей «маски арлекина».

Она и сама пыхтела над своим дискриминантом. Потом, взглянув на меня, вздохнула и дала списать. Иногда, когда я пытаюсь сам что-то решить, у меня получается невесть что и сбоку бантик. В виде двойки. А когда списываю, сразу становится понятно, как решать.

После уроков мы остались делать осеннюю стенгазету.

Римма рисовала людей. И лошадей. И листья, и рябину, и дождик, и лужи. Она умела рисовать все очень аккуратно, поэтому газету делала сама. А мы ходили вокруг и помогали.

— Нюрнберг, скажи, — вдруг подала голос Римма, — ты какую музыку любишь?

Нюра похлопала глазами и что-то вякнула.

— Если ты увлекаешься немецким и норвежским, то почему бы об этом прямо не сказать? — тон у Риммы был непонятный, не то вызывающий на открытый разговор, не то пренебрежительно-безразличный, мне она сразу напомнила классную даму начала прошлого века, — тебя ведь никто не съест, если ты споешь нам «Hilla Lilla» или «Herr Mannelig». Осень, в конце концов. С ней эти песни очень сочетаются.

Нюра что-то вяло ответила, и я понял: она тоже боится, что другим не понравится.

Римма кончила беседу с Нюрой и начала мычать. Она мычала без слов, выходило мелодично, но, когда в комнате кто-то напевает что-то медленное, по коже начинают бегать мурашки. Раньше я злился, думал, она заклинания читает. Потом привык.

Нюра оживилась. Потом спросила:

— А ты что, тоже слушаешь «Garmarna»?

— Считай, что у нас общие интересы.

— Просто Римма — ходячее чудо, — пояснил я. Римма польщенно улыбнулась и пририсовала корону заглавной букве «О».

— Чудес не бывает, — отрезал Егор, — все закономерно.

Мне стало жалко Римму. Она вот старается, пытается все на свете упорядочить, всегда все успевает, везде все записывает и читает, читает, читает. И с каждым годом все отрешеннее от нас, смертных. Наверное, ей одиноко, хочется создать рядом с собой такое же разумное и вдохновенное существо, чтобы с ним вместе впитывать всю прелесть нашей жизни. Научить чему-то. Чтобы знать, что сыграла в этом мире свою роль, хоть кого-то «вылепила». И сквозь миры пронести вдохновение. Жизнь после смерти только начинается, говорила мне раньше Римма, и там у нас будет не шесть чувств, считая интуицию, а все двенадцать. Я вздохнул. Я постараюсь, Римус.

Римма кончила рисовать, положила ватман сушиться и пошла мыть руки. Мы в ее отсутствие молчали. Какой-то несчастный листик, пролетая, приклеился снаружи желтой лапкой к окну, но, не увидев ничего интересного, полетел дальше.

Римма вошла с ведром и по-хозяйски спросила:

— Ну, я так понимаю, полы мыть буду тоже я?

Я хотел забрать у нее тряпку, но она что-то не торопилась отдавать. Класс старательно поливал цветы.

Римма взялась за мытье. Полкласса спустя, она спросила:

— Так где танцы будут, если они вообще будут?

— В спортзале, — предложил Дима уже в дверях.

— Какие вы все скучные, — вздохнула Римма, — я домой.

Она сдала мне мокрую тряпку и швабру, раскрыла зонт и улетела в открытое окно. Несколько секунд спустя я услышал ее отдаленное: «За-алегла забо-ота в сердце мгли-истом!..» Но, может, мне и послышалось.

Без Римки стало как-то пустовато, и все быстро разошлись по домам. Хотя, скорее всего, домывать за ней никто не считал нужным. А я стоял со шваброй в руке, с тряпки стекала грязь, сочилась на пол. Я подумал, что Алиса никогда ни на что не соглашается сразу, ее надо сначала убедить, вколачивая ей идею в голову несколько дней подряд. И я, наверное, все-таки проведу вечер в компании друзей.

Домыв пол, я выжал тряпку и вышел на улицу. Уже смеркалось, и на небе появились гроздья звезд. Они, наверное, созрели, но еще не падали. Дожидались меня. Это потому, что даже в минуты грусти Римка всегда следит за порядком.

Мне вдруг стало немного тоскливо, и в голове зазвучали тихие звуки пианино, стал гулять ветер, нажимая на клавиши. Жутко захотелось к Римке, потому что в небе ей холодно и непривычно легко без рюкзака, который я тащил на себе. А еще, висеть на зонтике, наверное, неудобно. Она сейчас смотрит сверху вниз, и в ее глазах осень ходит по прелым листьям. Можно, конечно, позвонить ей и сказать: «Мне тоже грустно. И это приятно. Хочется сделать что-то красивое, а в жизни получается только то, к чему привык». Но есть слова, для которых телефон — не самый лучший способ передачи. Телефон — это слишком обыденно и незагадочно, хотя, может, лет эдак сто (или более) назад было как раз наоборот. А все, что я хочу сказать, Римка знает и так.

Я шел домой, и мне было грустно, но уютно. Тяжелый прозаический рюкзак давил на плечи. Как раз сейчас дома папа смотрел телевизор, мама шкворчала на кухне. И это все тоже была приятная проза. А наверху хлестала пальтишком Римма, вся продутая на сквозной поэзии. Ей было хорошо. Она бесшабашно орала, иногда давая «петуха», но все равно выходило мелодично и обаятельно:

— Всем бро-сить патро-оны, уж ско-оро грани-ица, / А всем офице-ерам надеть о-ордена-а!

Ну да, там, наверху, можно не беспокоиться за свою репутацию отличницы и паиньки.