Татуиро (Daemones)

— А вот скажи, я вижу, почти везде парнишка попал, вон, то позади, то рука с плечом, а вон лицо, почти не видно, но есть. Везде, где Ритка на снимочках. Ты его специально целил?

— Н-нет… Покажи!

И правда, вот и вот, везде вдалеке размытый темный силуэт, лица не видно, но понятно, что один и тот же, будто случайно в кадре. Но хорошо и к месту.

— Сам он, значит. И как думаешь, не попортил кадры?

Витька посмотрел с разных точек, отгоняя легкий хмель. Наконец замотал головой решительно:

— Нет. Без него бы фигово было. Смотри, тут везде свет, а он дает для баланса — темное пятно, силуэтом. Если бы не было, сразу хуже. Видишь?

Прикрыл фигуру пальцем.

— Видишь, остался один свет и сразу скучнее. Так что, правильно все, хоть и само вышло.

— Да не само. Это Риткин хахаль, одноклассник. Я его на работу взял в бригаду. Так он вчера пришел уже, попросился в спортзал, на побегушки. Страдает сопляк, любовь у него.

Яша приобнял Наташу, стоящую с подносом, хлопнул ладонью по блестящему шелку кимоно, и подтолкнул ее к двери. Повторил, провожая взглядом:

— Любовь. Дурила малый.

24. СТРИПТИЗ

Как же называется эта болезнь, когда все ощущения перепутываются? Звуки тогда приобретают цвет, а то становятся гладкими или шершавыми, цвет кислит во рту или отдает горечью. Читал когда-то. Где же читал об этом?

Витька валялся на шелковом прохладном покрывале и проводил языком по деснам, как бы снимая кислый привкус. Не лимона, а скорее, как в детстве, мама поила заваренной от простуды травой и та с горечью и кислинкой. Что за трава?

Сел резко, сгребая в кулаки покрывало. Мельтешили в телевизоре мяукающие барышни, от их лакированности подташнивало. И что он все знает урывками? Названий не помнит, траву мамину не помнит. Все кусочками. От того раздражение в голове и в желудке. Только глазам ласка — медовые шторы, коричневая с мягким блеском мебель, широкий язык полки под полукруглым зеркалом, а на ней всякие мелочи: флаконы разного размера, но цвет один у всех — тяжелой синевы, пара буклетов глянцевых, синяя шариковая ручка носиком уткнулась в подставку и рядом раскрыт блокнотик. И на всем отблеск желтого яблочного тепла.

Нащупал пульт и телевизор выключил. Проходя, переворошил на полке безделушки, создавая свой личный беспорядок. В душе, стоя под горячей обильной водой, признался себе, не обрывочность знаний раздражала и не перемешивание ощущений. А разговор с Ларисой по телефону. На слова его про то, что дела и не придет ночевать, она молчала. И только, когда выдохлись бодренькие фразы, сказала:

— Себя, главное, слушай, не ее.

И добавила одно слово:

— Сердце.

Еще думал, что ответить, а уже бросила трубку. И теперь горько с кислым внутри, будто старой простокваши хлебнул.

Ступил из-под щедрой воды, оскальзываясь, на светлый узор кафеля, встал перед зеркалом во весь рост. Погладил текущую по груди и пояснице Ноа:

— Ну? Ее это тебя, что ли? Со мной происходит всякое, а ты прилипла, молчишь. Ждешь чего-то?

Под мокрой ладонью змеиная голова набухла, шевельнулась:

— Должен знать… Всссё… Ссам…

— Что? Знать что? Что делать?

Голова дернулась, как рыба, накрытая рукой:

— Ссмотреть. Ссслушшшать… Ощущщать…

Витька поворачивался, оглядывая себя. Пискнуло туманное стекло под рукой, потекли извилистые дорожки капель. Узор змеиной шкуры тяжелил плечи, они чуть опустились, но не вперед, а разведенные, назад, сдвигая лопатки, заставляя прогибать спину, напрягать бедра и икры.

— Ноа, я тебя таскаю, как этот древний грек быка на олимпиаду. Как его звали, не помнишь? И бык рос, а грек становился сильнее. Глянь на нас, видишь?

Поднял и согнул руку, вспоминая, как струится по ней тяжесть длинного тела, обвисая. Рука напряглась, взбухли мускулы, заблестела вода на круглых поверхностях.

— Не Яша, конечно, но вполне-вполне.

И, подходя все ближе, одной волной, другой, следующей, мир стал теплеть. Подплывая к самым ногам, захлестывал, вбирал в теплоту, будто в руку, и держал, говоря без слов, что все получается. Свершается. С-с-сейчас-с-с с-свершшаетсся. Все вокруг — для него. И он этого стОит.

Ходил по номеру босиком, не вытираясь, отжимал рукой потемневшие от воды волосы, ловил отражение узорчатой шкуры в зеркалах. Бросился на простыни, с удовольствием прижимая себя, мокрого, к свежему белью, оставляя на безупречном свой отпечаток. Снова вскочил.

Было так, будто после жары сел в тени и выпил бокал сухого белого вина, как раз той прохлады, которая сама проливает в горло хмель. Двигался, будто не касаясь коричневого паркета, и каждая мышца играла и пела тихонько, подсказывая, я здесь, на месте, все плавно течет, не боясь препятствий. Так, как надо. Так, как бывает иногда во снах. Ловкость в членах.

Он засмеялся старомодной формулировке и понял, к месту она, именно нужной иронией. Ловкость еще и ума.

Подошел к шторам и отдернул, обнажая черное тело ночи, привалившейся к стеклам снаружи. Его видно, если кому-то взбредет в голову топтаться по склону на ледяном зимнем ветру, его, облитого электричеством, со змеей, прильнувшей к мужскому телу в полной силе. И плевать. Нет, пусть видно!

Крутнулся, не заботясь о том, устоит ли, потому что знал, устоит и не будет смешон, как не бывает смешон бегущий гепард или потягивающийся тигр. Оперся руками о полку и приблизил лицо к зеркалу над ней. Глаза потемнели, как волосы, будто намокли той же горячей водой, резко очертились губы. И во всем лице, что в нем?

Понял, прислушиваясь к себе. Прохлада. В нем сейчас прохладная тень. Не тот танец, который был в спортзале, когда бегал, поскальзывался, прижимал камеру и внутри перемешивался с радостью страх — получится ли, а после осталась только радость — получилось! И еще были там — жалость к Рите, неловкая ненависть к барину. Каша там была. Солнечная каша с комками черной сутулой фигуры, — мальчишка этот, что маячил неотступно. Как сказал Яша, любовь? Любовью своей висел пацан перегоревшей лампочкой в темном плафоне, бесполезной. Нет, не без пользы. Сбалансировал снимки.

— И от любви польза бывает, да?

Смотрел себе в глаза и, одновременно, видел со стороны. Обнажен, ладно скроен, оптимален в пространстве, хорошо освещен, выгодно. Ноа на мышцах. Хорошо. Хорошо!

Повеяло легким запахом, сквозь дежурный освежитель, запахом чего?

Он принюхался, с жадностью ловя ускользающее. Пахнет разогретая кожа. Не только. Еще самую малость — кровь. Растертая пальцами свежая зелень. Будто там, за черными стеклами не вымороженный песок и не стылое море ворочается пойманной камбалой, а влажная жара джунглей из снов. Запах Ноа, идущей впереди; бедра ее качаются, чтоб он не мог отвести взгляд.