Татьянин день. Иван Шувалов

Пожалуй, вот в этот самый миг Екатерина Великая впервые обозначила ту незримую, но чётко определённую грань в их отношениях? Нет, намного раньше. Ещё в те далёкие от той ночи в Красном Кабачке дни, когда они только стали встречаться и Екатерина малая впервые обронила слова жалости:

— Ваше императорское величество... Простите меня, но я не могу видеть, как ваш супруг унижает вас, такое умное, чистое, такое в высшей степени неземное создание. Скажите мне, что надо сделать, чтобы избавить вас от этого ужасного тиранства, и я не задумываясь отдам вам всю себя до конца.

«Она, видно, и вправду предана мне, — решила тогда тридцатидвухлетняя императрица. — Однако эта восемнадцатилетняя женщина по сути своей настоящий ребёнок — непосредственная, пылкая, совершенно не искушённая в жизни и забившая свою голову романтическими историями, вычитанными из книг. К тому же её несдержанность в выражении своих чувств может сослужить дурную службу: знай она о моих подлинных намерениях и связях, одним лишь неосторожным словом может не только расстроить все наши планы, но и погубить всех моих подлинных сторонников. Посему мне надо быть с нею предельно осторожной, — ничем не показывать ей своего недоверия, но и — Боже сохрани! — не отталкивать её от себя».

Девочка... Застенчивая и до болезненности самолюбивая, избегающая шумных компаний и готовая всегда постоять за себя, впечатлительная, дикая и доверчивая... Именно такою запомнил её Иван Иванович Шувалов, впервые увидев в доме Михаила Воронцова, где она жила и воспитывалась с ранних лет. Тогда ей было не восемнадцать, а намного меньше, когда она садилась на колени своей крестной — императрицы Елизаветы Петровны и была безмерно счастлива, болтая с нею без умолку по-французски.

И с Шуваловым она, вопреки своей непредсказуемости и колючести, неожиданно сошлась быстро и крепко. Оказалось, что сия девица с неброскою внешностью, напрочь лишённая свойственной её подругам грациозности и миловидности, к пятнадцати годам уже прочитала целую гору книг и собрала свою библиотеку из девяти сотен томов!

Кому же она могла признаться так открыто, так искренно, рассчитывая на полное понимание, как не Ивану Ивановичу:

— Никогда драгоценные украшения не доставляли мне больше наслаждений, чем мои книги. И надо думать, не составят и в будущем — в моей взрослой жизни.

Мало того что Иван Иванович сам привозил ей в воронцовский дом всё новые и новые книги на французском языке, которые он регулярно выписывал для себя из Парижа, он стал ей посылать их посылками, когда Дашкова уезжала на лето в деревню.

Как развила, как обогатила она свой пылкий и пытливый ум чтением, как укрепила и умножила сознание своей внутренней силы и высоких нравственных задатков! Потому её душа с самых ранних лет искала того, кто мог бы её понять, разделить её чувства, слиться неразрывно душою и мыслями.

Отзвук тому, что жило в её голове и сердце, она неожиданно, как показалось ей, счастливо нашла в тогда ещё великой княгине Екатерине, которая однажды приехала в воронцовский дом с императрицею Елизаветой Петровной. И тогда же она решила всегда быть с нею рядом, отдать ей всю свою душу.

Нет, Екатерина Великая не поддалась соблазну Екатерины малой. Она была не только старше её, — гораздо опытнее и практичнее, что само собою разумелось. Но у неё уже был свой круг преданных ей людей, с помощью которых она успешно осуществляла тайные намерения. И она была по-своему права, не посвящая в эти свои планы ту, которая всею страстною своею душою была в неё влюблена, но могла по неосторожности всё испортить.

Но только ли по неосторожности и неопытности? Нет, императрица, решившаяся на отчаянный поступок, чтобы завладеть троном, отчётливо увидела в своей юной подруге и другие черты, кои ей в ту пору не просто не подходили, но и виделись весьма опасными для самой их дружбы.

Что же она разглядела в натуре этой умной, решительной и, безусловно, преданной ей особы такого, что её насторожило и заставило чётко определить то пространство, которое ни в коем случае нельзя было позволить ей перейти?

Качества эти, весьма нежелательные, как раз были продолжением тех достоинств, которыми и обладала юная Дашкова. Очень умна, самолюбива, независима и горда? Весьма похвально! Но сии положительные черты могут обернуться другою, совсем нежелательною в дружбе стороною — самовлюблённостью и эгоцентризмом, стремлением не просто удовлетвориться положением близкого друга, но непременно желанием претендовать на такую же роль, как и тот, кому она сама служит.

Коротко говоря, Екатерина Великая, вглядываясь в Екатерину малую, как бы поймала себя на мысли о том, что она будто смотрит в зеркало на себя самое — умную, хитрую, самолюбивую и решительную, для которой важно не только действие, но и она сама — в центре этого действия.

Соперничество, ревность? Подождём с определением, но приведём всего один эпизод, произошедший, кажется, всего-навсего на другой день переворота. На правах ближайшей подруги императрицы Дашкова входит в её апартаменты, где они условились вместе пообедать, и застаёт Григория Орлова, растянувшегося на канапе. Мало того, что сия вольная поза гвардейского офицера показалась неприличною и неуместною в покоях императрицы, Дашкову возмутило ещё и то, что Орлов лёжа вскрывал императрицыну почту и сортировал по своему усмотрению государственные бумаги.

Возмущению Дашковой не было предела, и она тотчас рассказала императрице о поведении Орлова. И тут же поняла, о чём только догадывалась, но чему не хотела верить: место рядом давно уже отдано другому. А с нею, выходит, обходились всё это время как с глупенькою и не в меру восторженной девочкой.

И стол был, оказывается, сервирован на три куверта, а не на два, как уже рисовала в своём воображении пылкая княгиня, уверившая себя в том, что это именно она, скакавшая рядом с императрицею по Петергофскому тракту, вместе с нею, государыней, вырвала трон из рук тирана.

Но разве в самом деле в тот счастливый день она не была рядом с тою, которая стала теперь Екатериною Второю, и разве тогда не её, Екатерину малую, несли в Зимний дворец на своих руках ликующие солдаты?

И разве тогда нельзя было, видя эту умилительную и торжественную сцену, с радостью воскликнуть: «Браво! Как это знаменательно — решительная и умная девятнадцатилетняя женщина одна изменила правительство всей великой державы!»

Впрочем, как мы знаем, первой эти слова или что-то похожее на них произнесла сама императрица. Высокопарная фраза, употреблённая к месту и вовремя брошенная в толпу, была уже тогда в ходу у сильных мира сего. Но та, о ком уже шла молва как о главной пружине действа, за словами ждала дела. Награды посыпались щедрые. Не говоря уже о таких сподвижниках императрицы, как Григорий Орлов, удостоенный графского титула, ордена Александра Невского и пятидесяти тысяч рублей, к первому разряду оказались причисленными до последней минуты ничего не знавшие о заговоре такие лица, как князь Волконский и фельдмаршал Алексей Григорьевич Разумовский. Им обоим императрица положила ежегодный пенсион в пять тысяч рублей и по шестьсот душ крепостных. Заслуги же княгини Дашковой, увы, были отнесены ко второму, последнему, разряду и оценены в двадцать пять тысяч рублей.

Малая Екатерина тут же решилась отказаться от оскорбительной для неё подачки. Но по настоянию близких к ней людей сей дар приняла. И только для того, чтобы оплатить долги мужа, которые составили почти такую же сумму.

В полное отчаяние её привела та унизительная форма оценки её бескорыстного подвига, за который вообще не может существовать иной награды, кроме любви императрицы. Однако эта любовь, как оказалось, истаяла как воск, лишь только цель, к которой стремилась императрица, была достигнута ею. Теперь её притязания не нуждались в такой опоре, как какая-то взбалмошная и своенравная русская княгиня, — вон сколько титулованных русских вельмож подобострастно столпились у её трона, наперебой провозглашающие недавнюю принцессу немецких кровей матушкою всего российского народа!