Татьянин день. Иван Шувалов

— Тута у нас все, даже не умеющие говорить от рождения, обретают речь, — сказал палач, опуская Зубарева наземь. — Гляди, как других будем пытать, и мотай себе на ус, запираться далее или сразу во всём сознаться.

Помещение, в которое втолкнули Зубарева, было просторнее того, где вели с ним разговор. Сверху, с потолка, свешивалась верёвка, а под нею, на полу, застеленном рогожами с накиданной на них соломою, стоял низкий деревянный чурбан. Рядом с чурбаном — бревно с переброшенным через него другим бревном, в виде подвижного рычага.

Дрожь прошла по всем членам Зубарева.

«Так это и есть дыба, на коей пытают преступников!» — ахнул он и повалился на колени:

— За что меня так?! Клянусь Господом Богом, я ничего подлого не злоумышлял, я ни с кем не входил в сговор, особливо с теми, коих вы мне приплели.

— Ах, приплели! — вскричал тот, кто втолкнул его в сей застенок. — Тогда, может, его первого, ваше сиятельство?

— Погоди, придёт и его черёд, — остановил палача Александр Иванович. — Зачнёшь с того, с вчерашнего.

В дверь, что оказалась где-то в дальнем углу, ввели полуголую жертву. Был это мужик с виду постарше Зубарева, морда вся окровавленная. Тут же его подхватили палач и его помощник. Они повалили человека на пол, сбили с него кандалы, ноги связали сыромятным ремнём и подтащили к верёвке, свисавшей с блока под потолком. Тою верёвкою туго скрутили кисти рук, затем надели на них кожаный хомут, плотно стянув его ремнями.

— Готовы ещё что-либо нам сказать? — Граф Шувалов взглянул в лицо арестанту. — Что ж, коли молчишь, тогда я велю начинать.

Палач положил на промежуток ремня, связывающего ноги, конец бревна, что являлось рычагом, и, став одною ногою на это бревно, начал оттягивать его книзу. В это же время другой пытальщик с подошедшими ещё людьми принялись тянуть верёвку, проходившую по блоку. Связанные назад руки у жертвы стали заворачиваться на спину и постепенно приближаться к затылку. Человек глухо застонал.

— А ну — раз, два, три! — крикнул главный палач, что стоял на бревне, и при последнем счёте изо всех сил ударил ногою по бревну. Его же пособники сильно дёрнули верёвку.

В мгновение ока руки того, кто висел, очутились над его головою, и он со страшным криком повис на блоке.

Человек, у которого были враз вывихнуты все суставы, захрипел, изо рта его хлынула кровь. Далее Зубарев оказался не в силах смотреть и упал ниц, где стоял.

— Всё скажу, — пролепетал он, когда его окатили водою из бочонка, — не утаю. Говорил, говорил он, бывший фельдмаршал, об императоре Иоанне. Клялся, что готов его спасти.

— Ну а ты, что ты? — Нервный тик снова исказил лик начальника Тайной канцелярии. — Ты-то что ему, Миниху, обещал?

«Господи! Да что же такое нынче со мною? — испуганно спрашивал себя Иван. — Я ж на себя напраслину наговариваю! Не было и не могло быть у меня с тем бывшим фельдмаршалом никакого разговора, окромя того, что я ему приглянулся. Зачем же я себя под дыбу подвожу? Но, может, сие им зело необходимо, может, так они от меня разом отстанут?»

— Так что ты Миниху обещал?

— Я... я... пособить в деле освобождения малолетнего нашего законного государя, — едва слышно проговорил Зубарев.

— Давно бы так, — уже уходя, из дверей произнёс его сиятельство граф Шувалов-старший. — В каземат его, пускай приходит в себя.

Минул год, если не более. Пётр Шувалов о том сибирском проходимце вовсе бы забыл, коли однажды о нём не напомнил бы старший брат.

— А ловок оказался тот сибиряк, что серебряные горы сулил. Мне бы самому и в голову не пришло, что у него на уме, кабы не случайность, — уж оченно он на язык оказался невоздержан.

— Ах, ты о нём, Александр. А я-то полагал, всыплют ему с десяток ударов да отправят восвояси. Чего же его, шельму, держать на казённых харчах?

Нервный тик готов уже был проявиться, но его опередила ухмылка, заигравшая на губах Александра Ивановича.

— Кормить я его долго не намерен. Для сего есть другие столы, к коим он сам будет вынужден прибегнуть. А я только подам ему намёк — куда и зачем убечь. Люди у меня есть верные: оплетут его посулами и убедят в том, в чём вынужден был признаться в моей пыточной.

Пётр Иванович насторожился:

— Выбил у него признание, что похлеще, чем его первоначальный обман?

— То-то и оно, что настолько хлеще, что я сам, когда сия мысль пришла мне в голову, ужаснулся. И уж потом словно обдало меня жаром: сие дело окажется поважнее лопухинского!

Всего менее чем через два года после вступления на престол Елизаветы Петровны возникло это дело, названное ни больше ни меньше как злодейское государственное преступление. В манифесте, выпущенном за подписью императрицы, говорилось о тех, кто к сему делу был причастен: «Хотели возвести в здешнее правление по-прежнему принцессу Анну с сыном, которые к тому никакого законного права не имели и иметь не могут. Хотели привести нас в огорчение и в озлобление народу».

Виновными оказались: генерал-поручик Степан Лопухин, жена его Наталья, их сын Иван, графиня Анна Бестужева — сестра бывшего вице-канцлера Головкина, отправленного до этого в ссылку, и Софья Лилиенфельдт, фрейлина при Анне Леопольдовне, бывшей правительнице.

А началось, казалось, с малого — донесли, что в доме Лопухиных худое говорят об императрице. В том смысле, что рождена от родителей до их брака, посему и недостойна престола.

Приведённая к допросу Наталья Фёдоровна Лопухина, статс-дама, оговорила Анну Гавриловну, жену Михаила Бестужева, урождённую Головкину. Та, в свою очередь, во всём повинилась и заявила, что на неё наговорили те, кто сам более других повинен.

Тогда принялись за Лопухиных. Подвергли пытке на дыбе Степана Лопухина, жену его, сына Ивана и Бестужеву с ними за компанию. Приговор вынесли такой: всех троих Лопухиных колесовать, предварительно вырезав им языки. Других казнить отсечением головы.

Императрица смягчила тягость кары, определив: главных виновных, Лопухиных и Бестужеву, высечь кнутом и, урезав языки, сослать в ссылку; других — также высечь и сослать, а всё их имущество конфисковать.

Тревога охватила Елизавету Петровну, когда она прознала про сей заговор. Собственно, и заговора, строго говоря, никакого не было, а имела место пустая болтовня. Но тень уже взятых под стражу бывшей правительницы и её сына, бывшего императора, впервые нависла над новою императрицею. В те дни и стала она менять спальни, чтобы не оказаться ночью подряд в одной и той же постели. Засыпала только к рассвету, заставляя Мавру Шувалову приводить к ней тех, кто способен был рассказывать ей разные сказки, отвлекая от мрачных дум.