Татьянин день. Иван Шувалов

Но неожиданный арест Бестужева и обнаружение её связей с Апраксиным грозили ей серьёзными неприятностями. Собственно говоря, она и сама вслед за канцлером оказалась как бы под домашним арестом. Все сношения с императрицей ей предлагалось вести только через Александра Ивановича Шувалова. А это означало, что недалеко до разговора с ним в ином, более привычном для его должности месте — Тайной канцелярии.

Собственно говоря, Апраксин так и скончался внезапно от удара, когда всего лишь вообразил себе, что его будут пытать в тайных застенках. Случилось же сие так. Елизавета уже вознамерилась фельдмаршала освободить и поручила Александру Ивановичу сие передать содержащемуся под стражею. Шувалов приехал и, ещё раз поговорив с фельдмаршалом, сказал ему: — Ну что ж, Степан Фёдорович, коли вы считаете себя невиновным, остаётся одно лишь средство...

Он не успел сказать: «...по повелению её величества вас отпустить», как тот, недослушав конец его слов, упал замертво.

Канцлеру Бестужеву грозила кара настоящая — смертная казнь, не менее того. Потому что ему настойчиво вменяли в вину противодействие высочайшим указам и распоряжениям, что само по себе уже было преступлением государственным. А кроме всего прочего, готовилось обвинение и в том, что он, канцлер, старался вооружить великого князя и великую княгиню против императрицы.

Екатерина Алексеевна понимала, что ежели ей самой не предъявляют никаких прямых обвинений, выходит, Бестужев не раскрыл следствию самых серьёзных между ними договорённостей — как получить власть. И потому ей теперь следовало действовать, и действовать наверняка, вызвав сочувствие у императрицы.

Великая княгиня знала: против неё все, особенно братья Шуваловы. Их нельзя было в данном случае обойти. Но всё же она решила их переиграть. Особенно Ивана Ивановича, казавшегося ей, в силу врождённой доброты, слабым и не совсем дальновидным.

— Что же мне делать, любезный Иван Иванович? — обратилась она к нему однажды, сознательно вызвав на глазах слёзы. — Как убедить мне её величество в том, что я невиновна?

— Покайтесь, ваше высочество. Это непременно вызовет сочувствие у императрицы и вернёт вам её былое расположение.

— Но как к сему приступить, если её величество не желает меня видеть и даже не соизволила ответить на моё письмо?

— Если вы не будете ссылаться на меня, я мог бы указать вам верный путь — обратиться к духовнику её величества, — посоветовал Иван Иванович, со своей стороны также искавший повод для свидания великой княгини с императрицей, чтобы доказать последней, как хитра и опасна эта будущая претендентка на российский престол.

Александр Иванович Шувалов, который в ту пору был специально приставлен к великой княгине, ввёл её в продолговатую комнату, где уже находились императрица и великий князь.

Подойдя к государыне, великая княгиня тут же припала к её ногам и со слезами на глазах произнесла:

— Ваше величество, вы одна только можете прекратить мои мучения. Я так издёргалась за все эти долгие дни, не нахожу себе места.

— Мне приятно видеть, что ты искренна, — произнесла императрица и также не скрыла своих слёз. — Покаяние всегда очищает душу и делает человека открытым по отношению к тем, с кем он поступил несправедливо, хотя и не по злой воле. В тебе же я всегда видела открытую душу.

— Верьте мне, ваше величество, и теперь, может быть, даже более, чем когда-либо. Я ни в чём не виновата пред вами. Разве лишь в том, что доставила вам, того нисколько не желая, несколько мгновений неудовольствия и сердечного расстройства. Но, зная вашу добрую и справедливую душу, прошу оказать мне последнее благодеяние: отпустите меня из России.

— Как ты сказала? — спросила императрица, и Иван Иванович Шувалов, оставшийся в комнате за ширмой по просьбе императрицы, представил, как в недоумении, должно быть, вытянулось её лицо.

«Вот то коварство, коего я ожидал от великой княгини, — обожгла его догадка. — Теперь она — уже не обвиняемая, кою надобно осуждать и порицать, а несчастная жертва, требующая к себе лишь снисхождения и жалости. Как же ловко она выкрутилась, не только не пожелав выразить раскаяние, а, напротив, став, по сути дела, в позу обвинителя: да, это-де по вашей вине вокруг меня сложились такие условия, в которых я не могу долее находиться, и прошу разрешения меня отпустить. Да, теперь она из жертвы превратилась в хищницу и примется нападать. Готова ли будет государыня отразить её броски?»

— Как... как мне отпустить тебя? — стараясь обороть растерянность, спросила императрица. — У тебя ведь здесь дети!

— Дети мои у вас на руках. И им нигде не может быть лучше. Я надеюсь, что вы, ваше величество, их не оставите.

— Да, но что же в таком случае я буду должна сказать обществу: по какой причине я тебя удалила?

«Что же она ответит? — напрягся Шувалов. — Чем объяснит такое решение? Неужто переложит свою вину на других, в том числе на саму императрицу?»

Он чуть ли не выдал себя громким восклицанием, готовым вырваться из его уст, когда услышал её ответные слова:

— Ваше императорское величество можете объявить, если найдёте приличным, каким образом я навлекла вашу немилость и ненависть ко мне великого князя, моего мужа.

— Чем же ты будешь жить? — спросила Елизавета, стараясь переменить разговор.

— Тем же, чем жила прежде, пока не имела чести оказаться здесь, — коротко ответила великая княгиня.

Теперь, должно быть, Елизавета полностью оправилась от невольной растерянности и ответила ударом на удар:

— Твоя мать в бегах. Она принуждена была удалиться из дома и отправилась в Париж. Она, как тебе известно, сама содержанка.

— Дело не в её нравственности и чересчур лёгком отношении к жизни, как, вероятно, ваше величество были намерены подчеркнуть, — отозвалась Екатерина. — Король прусский преследует её за излишнюю приверженность к русским интересам.

«Гм! Это она-то, которую я выставила вон из России, привержена моим интересам!» — чуть ли не рассмеялась императрица, окончательно поняв, что пора перенять инициативу из рук этой наглой и ни перед чем не останавливающейся особы.

— Встань с колен. Не ровен час — простудишься, — велела императрица и сама сделала шаг или два к ней навстречу. — Бог мне свидетель, как я о тебе плакала, когда ты была больна и была при смерти вскоре по приезде твоём в Россию. Если бы я тебя не любила, я тогда же отпустила б тебя.

— Я знаю об этом. И потому сожалею, что навлекла на себя немилость вашего императорского величества.

— Ладно, заладила одну и ту же песнь, — прервала её Елизавета. — Подойдём в тот конец, где разговаривает граф Алексей Иванович с великим князем. Мне, признаться, уже надоели твои ссоры и размолвки с мужем. Что живете как кошка с собакой?