Таволга

Может быть, страх перед человеком сковал, не давал ей двигаться, или была больна? А я согнал зачем-то.

УЖ

Деда кусала змея на покосе. Его рассказ об этом случае я всегда слушал с внутренним содроганием и долго питал отвращение ко всему ползающему.

Как-то летом пришлось заночевать в верховьях Ая, у знакомого рыболова Шилова в землянке. Это пристанище с дерновой крышей, хорошо скрытое от постороннего глаза, он сделал сам, выйдя на пенсию, и проводил в нем время от первых проталин до белых мух.

При моем появлении он поднялся с лежанки:

— Уха еще горячая, ешь, да чай пей. — И снова свернулся калачиком, видно, намаялся за день.

Я похлебал ухи, напился чаю и лег рядом. Но сон, как всегда бывает при переутомлении, не шел. Казалось, лежу неудобно, искал подходящее положение, находил, но через минуту то же самое… Так ворочался, и вдруг показалось, что где-то совсем близко шелестит сухая трава. Поднял голову.

— Уж, — сонно сказал Шилов, поняв мое беспокойство.

— Что?!

— Уж, — повторил и засипел носом.

Остаток ночи я провел на берегу, так и не сомкнув глаз.

— Дурашка, — утром сказал Шилов. В руках он держал ужа. Пошел к реке, отпустил в заводь. Уж поплыл, блестя кожей на солнце, кокетливо подняв голову. «Ах, хорошо-то как!» — вздохнул старик и пожаловался:

— Все берега обтоптали, негде живому дыханию приткнуться. Вишь, присоседился. А мне что? Где молока плеснешь, где поговоришь — все не один.

В другой раз, придя к рыболову, спросил:

— Как уж поживает?

Старик поглядел на меня и промолчал. А вечером посетовал: «Прибил кто-то».

РУЖЬЕ

Пахнет пенками от топленого молока, кошмой, смольем и дегтем. Я на полу играю патронными гильзами. От них пахнет печеным яйцом, и этот запах мне весьма нравится. Рядом сидит и водит ушами Пальма.

На стене ружье. Мне страшно хочется подержать его в руках, но дед на этот счет строг:

— Нет-нет, лучше и не проси, нельзя.

Смотрю на ружье долго и впадаю в какое-то забытье. Дедушка трясет за плечо:

— Ишь, водит тебя, еще упадешь. — И снимает ружье с гвоздя.

От радости теснит в груди. Дед качает головой: «Ох, Вася, Вася…» Открываю затвор, вставляю гильзу, прицеливаюсь, воображаю себя охотником.

Вскоре эти игры перестали устраивать, я все чаще поглядывал через оконное стекло в лес. Настал день, когда дедушка и тут уступил — дал патрон. Я побежал за речку. Там на отмели бегали кулички. Целый час я ползал за ними. Они то отбегут, то перелетят, никак не могу прицелиться: то глаз затуманит, то воздуху в груди не хватает — боялся промахнуться. Но все же выстрелил — кулик упал. Принес домой, и бабушка его изжарила.

В те времена охота не была баловством. Скотину берегли к зиме, и всякая дичь была к столу добавкой.

В то лето я обежал все горы вокруг.

С тех пор через мои руки прошло немало ружей, пока последнее не зачехлил на вечное хранение. Ничего не могу сказать о них, кроме того, что хорошие, а то, первое, — берданку двадцать восьмого калибра, что висела на толстом гвозде, помню до последней царапинки. Чувствую при этом аромат гильз, кошмы, смолья и дегтя, вспоминаю дедушку, сидящим на дуплянке с конской сбруей в руках.

КОЛЕЯ

Я никогда не задумывался над тем, что делают зимой кроты. Казалось, спят где-нибудь в укромном отнорке. А тут в середине декабря спускаюсь с горы по канатной дороге и вижу — по лыжной колее кто-то бежит. На белку не похож, но и не мышь. Подхожу ближе — крот. Ах, дурашка, раздавят ведь! Непременно раздавит первый же, кого канатка потащит в гору — колея укатанная, свернуть не сможет, и погибнет. Вон уж едут…

Взял его в руки. Лапы и хоботок розовые, и сам он весь чистенький, плотненький, лоснится — мужичок и мужичок после бани, чай пить да по душам поговорить.

Перевернул его на спину — недовольно хрюкает. Совершенно удивительный зверек. А лапы! Сколько ими он земли перегребет в неустанной заботе о корме. Они напоминают мне руки моего дяди Вани. Он тридцать лет отработал канавщиком в мартене. Когда приходил летом домой из цеха и садился на порог, то опущенные руки, широкие, как лопаты, походили на лапы крота.

— Давай-ка в лес правь, — советую.

Он зарывается, но не глубоко, и над ним поднимается валик. Бежит быстро и все норовит забрать в сторону, будто ему надо непременно вернуться. Что за неотложные дела? Не жалко бы, да ведь в колее — пропадет.

Пришлось отнести в лес, где земля не утоптана. Отпустил под куст. Ушел в снег, пошуршал мерзлым листом и затих.

Меня обгоняли лыжники. Падал мохнатый снег. Я шел домой и думал о том, как попадет крот в свой подземный город, побежит по его улицам, будет думать, что видел белый свет. А потом, поглощенный заботами, забудет о человеке, до которого ему нет дела, и который так легко мог погубить его.

ЧУЧЕЛО

Егор лежал на кровати, глядел в потолок на изломанную тень от глухариного чучела. Этого глухаря он добыл в верховьях Куваша, когда еще бегал по горам без устали. Тогда он шел крутым берегом, а внизу шумел на перекате Куваш. В горе один за другим раздалось восемь выстрелов. Так бьют, когда заяц мчит вдоль линии охотников, или глухарь летит над нею.

На сей раз был глухарь. Он валился с горы, не шевеля крыльями — так уходят смертельно раненные. На секунду вошел в меру, и Егор ударил из левого ствола. Поднял бородача и залюбовался: на взъерошенной шее трепетало каждое перышко. Подержал, кинул под ель, сел рядом, навалился на ствол, протянул ноги, чтобы отдыхали. Спешить было некуда, впереди два дня охоты. До вечера он думал ельниками подняться вверх по течению речки, где постоянно держались зайцы, затем пересечь гарь — там должны быть тетерева, перевалить хребет и заночевать в охотничьей избушке, а утром вдоль ключей пострелять рябчиков.

«Жестковат будет». — Егор прощупал тушку, вспомнил, как рады бывали дичи во время войны, мясо в доме — праздник. Теперь, чего доброго, ворчать начнут: то жесткое, то постное, то чередить лень. А его бы ощипать, опалить, вымочить в проточной воде, отварить да в жаровню — в сало с луком и перцем. Кто станет возиться, когда и магазинную курицу довести до ума недосуг. А мошник хорош! Может, из всего леса за сорок лет единственный такой и есть. Утром, небось, думал пожировать на клюкве — подмороженная отменна, а там на долгую зиму — лишь сосновая хвоя. Поклевать камешков у елового выворотня зарился, в пыли охлопать себя, пока погода стоит, а польют дожди, с тем и в холода уйдешь. Думал еще… Кто скажет, о чем он еще думал. Совсем немного до зимы не дотянул. Дороги передуло бы, тропы перемело — поди достань по бездорожью.