Таволга

— Пришла! — удивилась Жариха. — А кто звал?

Пропустила в избу, села у окна.

— Хоть бы раз почтальон пришел. Для чего прожила, никому не ведомо. Другие старухи внучонков качают, а у меня не задалось. И твой тоже хорош, — напустилась на собаку, — нет отписать: так, мол, и так, жив-здоров, фашиста воюю, не отвалилась бы рука небось.

Зазвенели ручьи, побежали с гор рыжие потоки. На припеке конопушками распустились цветки мать-и-мачехи. Вздулась речка. Через шаткий мостик пробралась Жариха, оторвала доску, что прибита была поперек двери, и принялась хозяйничать в избе Тимофея. Выгребла старые окурки, обмела тенета по углам, ругая пауков кикиморами, вымыла окна, побелила печку, а на пол постелила самотканый половик. Вскопала грядку под окнами и посадила ноготки. На ночь поставила квашню и загадала: поднимется тесто — придет Тимофей.

Появился он неожиданно, на рассвете.

Накануне я поздно вернулся с Березовки — помогал там копать огород, устал и спал беспокойно: мерещились солнечные косогоры, поющие косачи на березах, пушистые зайцы в темных ельниках. Вдруг будто кто-то в бок толкнул — проснулся, откинул одеяло и выскочил на крыльцо. Гляжу — за речкой Тимофей трубит в рог. К нему Потешка бежит, а за нею — Жариха. Сгорбленный Ермил — совсем старик стал — бредет за поредевшим стадом, головой качает: «Жидковат германец-то оказался. Ну, пусть не обессудит, не звали».

Одевшись кое-как, бегу за речку.

— Ты ли это, Васек? — Тимофей улыбается. — Вырос, не узнать. Есть дичь-то?

— Пропасть, — говорю словами Ермила, — не пугана.

Тимофей заволновался.

— И не думай, не пущу, — Жариха загородила дорогу. — Самовар ставить буду, пирог с грибами печь. Не успел на порог ступить и бежать — мыслимо ли дело? — Жариха тянет его за рукав и зачем-то говорит: — И скрипица твоя исправна.

— Спасибо, — Тимофей обнимает старуху, не может вспомнить ее имени и волнуется. — Ты, мать, самовар ставь, пирог пеки, а мы на часок сбегаем.

— Ружье принести? — я порываюсь.

— Не надо. — Он машет рукой, и я вижу, что на ней нет пальцев.

Выходим за поселок. Трава от росы голуба. Потешка часто оглядывается, проверяет: тут ли мы. Догоняем стадо. Ермил подает руку и мрачнеет: «И тебя отметил, подлый… А на Рыбакова похоронка пришла. Эх, какие сокола загублены!.. Ты, Тимоша, в ельник сверни, непременно зайца побудишь».

Ельник тих. Роса на хвое сверкает бисером. Прохладно.

— Ищи, Потешка! — подбадривает Тимофей. — Тут, тут…

Собака скрывается.

Стоим, прислушиваемся. Спрашиваю:

— Кто такой Карузо?

— Певец был знаменитый.

Тишину разбивает звук — словно огромная капля упала на дно серебряной чаши — и медленно затихает. Повторяется и, подхваченный многократно, сливается в руладу. Кажется, не одна, а две или три собаки гонят зверя.

Заяц не пуган, идет по маленькому кругу и, замкнув его, останавливается, садится на задние лапы. Повернув уши назад, слушает, как приближается гон.

Я посмотрел на Тимофея и не узнал его: ноздри раздуты, глаза блестят, губы подрагивают, и, кажется, ему не хватает воздуха.

Заяц делает высокий скачок. Тимофей идет на след, перехватывает Потешку и успокаивает:

— Ишь, запалилась. Ничего, ничего, теперь все хорошо будет.

КОСУЛИ

Когда отец ушел на фронт, мне исполнилось двенадцать лет. Мы по-прежнему жили в лесу, где без мужских рук и в мирное время обойтись непросто. А когда у нас в подполе замерзла картошка, то настали совсем тяжелые дни.

В зимние каникулы, с намерением чего-нибудь добыть, я направился на Березовую гору и нашел там следы трех косуль. Они привели к остаткам стога. Завидя меня, косули кинулись вверх и утянули за гриву. Преследуя, стал под гору их догонять, так как на лыжах я не проваливался, а они ныряли в снег почти с головой. Чувствуя, что их настигают, они разделились: две пошли вверх, а козел продолжал уходить вниз. Наверное, боязнь врезаться в сосну (а они там здоровенные) помешала прицелиться, и я сделал два промаха. При втором выстреле нажал посильнее на правую лыжу и зарылся в снег. Пока вылез, вытряс снег из валенок да очистил ствол ружья, — козел ушел.

Он пробирался хребтами до Березовки, потом к началу реки Каменки, верхом Шумилихи через тракт в Шиши, что стоят над Аем. Потерял я его. Съел кусочек хлеба, взятый с собой, и чуть живой потащился к дому. У родника решил напиться. Обвалил снег и полез вниз головой к воде. Напился, вылез, поднял голову и глазам не верю: козел с косулей стоят на бугорке. Видимо, они вышли, когда я пил, и в торчащих вверх ногах не увидели для себя опасности. Но только я потянулся к ружью, они исчезли.

И снова началась гонка. Бегут впереди, в панику не кидаются, но и на выстрел не подпускают. Встану — они остановятся, пойду — и они идут. Мне бы домой повернуть, а я все надеялся на удачу. Опомнился поздно. Мороз около тридцати. Сил нет, а до дома километров десять, и хоть бы крошка хлеба.

Прислонюсь к сосне, в голове — звон, в ногах слабость. На груди борода от инея. В сон клонит. Вспомнил рассказы деда о том, что, если человек хочет жить, ни в коем случае не должен садиться. И я шел. Медленно, с остановками, но шел. Знал, если сяду, не встать — усну и замерзну. Но не это пугало. Жаль было братьев и матери, когда они по следу пойдут искать меня. Тяжело давалась дорога: десять шагов — остановка, снова десять — снова остановка. Когда увидел огонек своего дома, сил не было совсем. Хотел выстрелить, да жалко стало патрона — каждый заряд был на счету.

Дома, как обдало теплом, повалился в угол на скамеечку, на которой обувался дед. В ответ на вопросы ничего сказать не мог и только улыбался, должно быть, глупо, потому что мама не на шутку забеспокоилась, не сошел ли я с ума.

ЧИРОК

Как-то я ловил в речке красноперок и меня позвали ужинать. Оставил удочку с наживкой в воде и вернулся только на другой день. Удочки на месте не оказалось. Стал искать и обнаружил ее запутанной в мелком тальнике. Вышло так, что на удочку попал чирок. То ли с рыбкой крючок проглотил, то ли на червяка польстился, не знаю. Пытался освободиться, запутал леску и залез под корни, откуда достал я его чуть живым. Вытащить крючка не мог, так с удочкой и принес домой.

Дедушка взял чирка, оглядел внимательно, сказал: «Экой дурашка», — и кодочигом, которым ковырял лапти, извлек крючок. Потом выпустили чирка и смотрели вслед, пока он не скрылся из виду.

— Надо было его сварить, — сказала бабушка.

— Ему скоро лететь далеко, в теплые края. Ну и пусть летит себе, зачем его варить.

Может быть, потому, что утке каждый год предстоит тяжелый двойной путь, полный лишений, мне бывает жаль ее и, наверное, по этой причине никогда не нравилась утиная охота. Да она никакого умения и не требует, кроме отличной стрельбы. Выгоняй из камыша и стреляй. Что тут интересного? Даже заблудиться невозможно.