Таврические дни(Повести и рассказы)

Голод мучил даже в окопе, когда, положив винтовки на земляной козырек, машинисты глядели прямо перед собой, на полынное поле. Аварийным голосом вопил в депо гудок. Далеко в степь уходили телеграфные столбы, связанные проволокой, как порукой. Им далеко шагать — до самой Москвы. Но где-то в степи белое казачье перекусило провода, и если звать по ним Москву, то Москва не услышит.

Казаки, которых заметили с водоналивной башни, повернули назад в степь.

Совсем вблизи окопа выкатил из травы русак. Он сел так близко, что виден был трепет его ноздрей. Передние лапы он держал на весу. Под его мягкой губой застряла травинка.

«От-т шибануть бы!» — подумал Бобанов.

Рука его потянула винтовку, наставляя приклад на плечо. Но он вспомнил, что патроны в его сумке — береженые. Он оглянулся на Малая и вовремя ударил его по руке — палец Малая уже лежал на спуске.

Малай тихо вскрикнул, затуманенные его глаза невнятно поглядели на Бобанова.

— Казаков будешь стрелять, не зайцев, — сказал Бобанов добродушно.

Но тотчас же два выстрела, один вслед за другим, треснули на линии окопа. Железнодорожники не устояли перед соблазном.

Прокатился многошумный голос командира:

— Не стрелять по зайцу! Команды не давал!

Однако люди, измятые голодом, вышли из повиновения.

Видно было, как пули секут траву. Заяц сверкнул задом, пошел в сторону белых. Выстрелы стукали безостановочно и торопливо. Пули вонзались в землю вокруг русака, но он шел со скоростью шестидесяти километров, и его трудно было достать. Напуганный выстрелами, он не ложился в степи.

— Прекратить пальбу! — орал командир, во весь рост вытянувшись на козырьке окопа.

Бобанов вскочил, чтобы помочь ему, но здесь невыносимый грохот обрушился на окоп с неба. Низко, почти брея, над станцией шел самолет. На его несущих плоскостях разметались широкие черные буквы: «За Русь святую».

Железнодорожники легли в русло окопа, ожидая, что беляк начнет бросать бомбы.

Но он низко прошел над станцией — отсюда казалось, что колеса его прокатились по вокзальной крыше. Под хвостом его всклубилось белое облако, воздушный вихрь взвил и разметал его, и, крутясь в воздухе, бумажки стали падать на землю.

Самолет сбросил воззвания.

VII

Командир скомандовал конец тревоги, машинисты побрели на вокзал, устало волоча винтовки.

На выщербленном, пыльном асфальте платформы, покрытом выбоинами, слонялись, стояли и сидели бойцы — командование перебрасывало их на фронт. Здесь была молодежь с Царицынского пушечного завода, мужики-партизаны и красные кубанские казаки в черкесках и цветных бешметах, с удалыми усами.

На платформе, на рельсах, в лужах нефти — всюду валялись и плавали листки, сброшенные самолетом.

Бобанов подошел к кучке бойцов, сбившихся вокруг казака; сдвинув фуражку на круглый затылок, казак бойко, с белозубой усмешкой читал воззвание вслух. Голос у него был медный, и сам он весь был медный, литой, красавчик и силач.

Он читал скороговоркой:

— «…командованию также известно, что у вас нет ни провианта, ни фуража, ни патронов… Что вас ждет? Смерть от голода и болезней… Бросайте винтовки, переходите к нам. У нас белый хлеб, и мясо, и чай, и табак…»

— Да порви ты, — раздался из толпы злобный голос, — будет зубы-то чесать!

— Вот белый гад, гадюка, норовит не про что-нибудь — про хле-еб! Бьет по самому нежному месту!

— Жалко, не сцарапал я эту птицу с неба!

— Белый, говорит, хлеб, мясо да китайская травка… Испытал я эту травку на своей спине!

Здесь в толпу, расталкивая людей, вошел коренастый мужик в розовой сарпинковой рубахе, подстриженный в скобку, с буйной бородой, отливающей золотом. Бурые щеки его были так гладки, что в них можно было глядеться, как в чайные чашки. Ладонью он раскидал людей, вырвал у казака листок и, зажав его пальцами, высоко вскинул и потряс рукой. Толстые губы шлепали одна о другую.

Он повернулся на босых ногах, оттеснив казака, вытаращил глаза и сказал шепотом:

— Товарищи партизаны и стрелки, что жа? Рвет меня с голоду спереду и сзаду, во всех селениях скотину перевели, сынишки и дочки землю жуют… как черви… что жа? Комиссарам-то хорошо кричать, они, должно быть, евши. Братики, солдатики, погибать нам, как жа? Что жа?

Казак схватил мужика за ворот рубахи, спросил пострашневшим голосом:

— Чей такой?

Закричали:

— Да пусти ты его! Помни не сильно и пусти!

Но толпа раздалась, давая дорогу четырем старикам, до странности друг на друга похожим. Все четверо были в одинаковых портах, пошитых из мешковины, в таких же рубашках, и одинаковые желто-белые бороды свисали с их лиловых, иссохших щек. За плечами у них торчали винтовки без штыков.

Передний тусклыми голубыми глазами повел по толпе, сказал тихо:

— Знаком нам этот химик, отдайте его нам.

— Ну-ну, кто он такой?

— Ты не пытай меня, как его имя, — проговорил старик все так же тихо, — а пытай, сколько земли у него есть и сколько скотины. Отдайте его нам.

Не дожидаясь ответа, они окружили рыжего мужика, задний толкнул его в спину, и мужик покорно, как лошадь, поплелся вместе с ними.

Впятером они прошли вдоль платформы, спустились по лесенке на пути и, перешагивая через рельсы, высоко поднимая ноги, направились за сигнальную будку.

Уже вблизи будки рыжий мужик снял шапку и перекрестился. Он хотел закричать, рванулся было, но так и остался стоять с пальцами, собранными в персть.

И опять задний толкнул его в спину, и они пошли дальше, пока не скрылись из глаз за будкой.

Спустя минуту Бобанов услышал разрозненный залп.

Он спросил соседа:

— Кто такие старики?

Ему ответили с уважением:

— Здешние партизаны, знаменитые братья Медведевы.

VIII

Так жили и работали машинисты на станции Котельниково, а война все ближе. И вот однажды поутру к платформе подошел бронепоезд «Большевик Черноморско-Кубанской республики». Он составлен был из паровоза, обшитого броней, блиндированного вагона с бойницами и платформы, груженной фугасами.