Таврические дни(Повести и рассказы)

Лошадь под Орловым на всем скаку завалилась на бок. Головой он ударился о брошенную винтовку, в глазах стало темно…

…Пленных было десять человек. В первые же дни от побоев и ран умерло восемь. На заре Алешу и Орлова подняли прикладами, вывели во двор. Здесь сидел на бревнышке древний старик, три месяца томившийся в станичной тюрьме, — сыновья его ушли с красными. Непомерно длинные, с темными сухими пальцами руки он положил на бревно. Лысое темя его было в струпьях. Борода, растущая из шеи, из черных щек и из ушей, отливала зеленью. Он так был древен и сидел так неподвижно, что птицы принимали его за пень. Шустрый воробей вспорхнул ему на колено и, подергивая головкой, клевал темные горошины на его ситцевых штанах.

— Здорово, дед, — сказал Орлов.

— Спасибо, — отвечал дед гулким басом, — спасибо на привете;

— Как звать-величать?

— Илья. Ильи сын. А фамилие… фамилие не помню. Может, Брыкин? Ведь так, пожалуй, и будет — Брыкин. Брыкин Илья.

— А я — Орлов.

— Это мне все одно, сынок. Для меня все люди — человеки.

Алеша, Орлов и Брыкин составили партию пленных. Два молодых казака на статных конях одинаковой золотистой масти погнали их степью в глубь Всевеликого Войска Донского. Стояли солнечные дни, звонкие и морозные. Солнце и ветер согнали со степи снег. Рыжая, как лисья шкура, степь лежала под голубым небом, раскрыв глазу волнистый горизонт. Черной плетью вьется шлях. В кургашках тоненько свистят сурки. Подкованные копыта лошадей звенят о промерзшую землю. Дед шагает бодро, раскачивая горбатыми плечами, загибая вовнутрь ступни ног, обутых в тонкие, сношенные кавказские сапоги. Звонко стучит о землю его суковатая палка. Лошади конвойных дышат пленным в спину.

Казаки, молодые парни, свесили из-под бескозырок синие чубы. Щеки тугие, губы пухлые, над губами остренькие усики. Первый, откинувшись на круп коня и зажмурив глаза, начал матовым, высоким голоском:

Ой, да возвеселитесь, храбрые донцы каза-а-ки-и…

И с разгона жидким баском подхватил второй:

Честью, славою-у своей-и, ей-на!

Голоса перевились и полетели по ветру?

Ой, да покажите всем друзьям пример, Как из ружей бьем мы, да бьем своих врагов…

Под эту песню шли долго, не передыхая. Было уже и то хорошо, что светит солнце, что по дороге не бьют. Свое пленение Алеша не мог ничем объяснить. Под Орловым упала лошадь, зашиб голову и потерял сознание — понятно. А как сам попал?.. Обидно было.

Прошли хутор. Илья Брыкин шел тяжело — устал. Свою суковатую палку он держал теперь обеими руками и, ставя на землю, наваливался на нее всей грудью. Уже видно было, как под ситцевыми с горошинами штанами дрожат его тонкие, высохшие ноги.

Потом, позднее, небо завалили тучи. Тяжелые, темные и низкие, они подымались будто из самой степи и ползли над ней, касаясь ее своими животами. Солнце спряталось, подул резкий ветер. От хутора шлях пошел вниз, закрутился между буераками. В буераках шипела по ветру куга, сухой лист летел по воздуху. Вскоре густыми хлопьями повалил снег. Стали мерзнуть руки. Казаки озлели, оборвали песни. На своей спине Алеша чувствовал их отвердевшие взгляды.

Едва Брыкин споткнулся, по спине его стегнула плеть.

Снег валил и валил. У Брыкина зябла голая плешь, и нечем ее было прикрыть. Орлов снял свою папаху и надел на голову старика. Папаха была в черных пятнах крови. Дед, не оглянувшись, прошел с полверсты, потом прогудел:

— Спасибо тебе на жалости, человек. Будем помирать — отдаст тебе бог эту теплую шапку.

Одолевая ветер, шли около часа, когда сзади по обмерзшему шляху загремели колеса и скоро из-за столбов снега показались лошадиная морда, черная дуга и концы оглобель, обитые жестью. Казаки, оттеснив пленных со шляха, ждали, пока линейка проедет. Казак в тулупе, в мохнатой шапке правил лошадью, разведя локти, как городской кучер. На линейке, тесно сдвинувшись, сидели мужчина и женщина. Плащ, засыпанный снегом, покрывал их плечи. Линейка остановилась. Из-под плаща высунулось красное, со щеками, будто натянутыми флюсом, отечное лицо, нафабренные усы, серебряные погонцы. Мелькнуло и спряталось женское лицо. Из-под распахнутой у горла шубейки показалась грудь фартучка с широким красным крестом.

— Здорово, служивые! — закричал хорунжий нетрезвым голосом.

Конвойные ответили дружно:

— Здрав-жал-бло!

— Пленных гоните?

— Так точно, ваше-бло!

— Ко мне в станицу?

— Так точно, ваше-бло!

Женщина скинула с головы плащ и пристально, с острым любопытством, оглядела пленных. Черные и быстрые глаза ее подпухли. Языком она быстро облизала замерзшие губы. Орлов стоял молча. Она протянула ему узкую руку в золотистой варежке, обшитой коричневым шелком.

— Здравствуйте, комбат, — сказала она резко, будто вскрикнула, — мы знакомы.

Орлов молчал. Она засмеялась и прижала щеку к кожаному рукаву хорунжего. Алеша узнал ее острые зубки. Кулачком она стукнула по спине казака, сидевшего на козлах. Тот дернул вожжами, и линейка, визжа колесами, сдвинулась. Хорунжий укрыл плащом Настю Романову.

Партия продолжала свой путь, бредя за линейкой, едва подвигавшейся в сплошной снежной завесе. Орлов шел бодро. Эта встреча с женщиной, которая недавно обвела его вокруг пальца, подействовала на него, как стакан водки. Он встречал таких баб в эшелонах, которые захватывал его батальон. Они напоминали ему барских холеных сучонок с бантиками, с нарядными ошейничками, сучонок, ласковых по виду и кусающих сзади. Снег скрипел под его ногами. Алеша окликнул Орлова несколько раз и замолк. Свистел ветер, и холод крутил руки. Дед Брыкин отставал. Казаки подгоняли его плетками. Дед глухим своим басом начинал читать молитву. Голос его, разрываемый дыханием, тянул: «Верую…» «Во единого бога отца, вседержителя, творца неба и земли…» — гудел дед, и было похоже, что летит шершень.

На двенадцатой версте старик опустился на землю, оперся было руками, но руки сломились, и он завалился на бок. Его зеленая борода легла на снег, глаза он закрыл, вздохнул и улыбнулся, будто достиг желанных берегов.

Казак повернул лошадь, резко свесился с седла и вытянул деда плетью. Задрав бороду, дед вдруг прямо и ясно поглядел на казака, поднял палку и проговорил медленно и люто:

— Старика бьешь? А у старика-то палка! Эвона!

И ударил палкой по шее лошади.

Казак потрогал усы, оглянулся на товарища, наехал мордой лошади на старика. Вынул папиросу, зажег в горстке спичку, долго раскуривал. Глаза его медленно лютели. Он двинул лошадь, сказал:

— Пошли!

Тогда старик надел папаху и вдруг закричал тем обнаженным, голосом, каким кричит скотина под ножом:

— Люди добрые, да что делается? Что бог-то скажет?

Казак, перегнувшись, сгреб его руками и, крякнув, поднял и перевалил через холку коня. Дед дернул ногами в худых кавказских сапогах и схватился за папаху, чтобы не слетела. Его голос еще долго боролся с ветром. Алеша, глядя вслед отъехавшему в сторону казаку, вдруг почувствовал страшную легкость тела и золотой туман в глазах. Орлов, сдерживая, схватил его за руку повыше локтя. Второй казак закричал:

— Двигай, двигай, чертово племя! Все там будете!

Скоро они услышали в стороне сухой выстрел. Минут через десять их нагнал казак.

Алеша вспомнил слова деда и горько усмехнулся:

«Для меня, — говаривал дед, — все люди — человеки, всем одно прозвище — боговы!..» «Эх, дед, дед… Поздненько ты палкой-то замахнулся!»

Школу в станице отвели под тюрьму. Это было длинное одноэтажное здание под железной кровлей, выкрашенной в малиновый цвет. На окнах закрыли ставни. Не топили, и стены поросли желтым грибом. Из классов вынесли парты и шкафы, со стен сняли карты и картины, большая, низкая комната была похожа на пустой амбар. На черной классной доске мелом выведены слова песни: