Таврические дни(Повести и рассказы)

Петухов подошел к чистенькой избе, отворил калитку в плетне и сказал девчонкиным голосом:

— Здеся.

Вслед за Петуховым Аркадий Петрович пошел садом; кривоствольные яблони, обмазанные известкой, только что сронили последние листья, под кустами крыжовника уже укладывался на покой намаянный деревенский день. Идя за Петуховым, глядел Аркадий Петрович, как под сбитыми его каблуками хрустят загнившие сучья, будто сухари на зубах.

Вышли на гумно, к риге.

У риги на земле, запорошенной соломенной трухой, сидел, опираясь спиной о затворенную дверь, красноармеец с медной, редкой бороденкой, молодой, с плоским носом и глазами, похожими на полотняные пуговицы с подштанников; глядел он в небо, положив винтовку на колени, на ближние звезды, еще не зажегшиеся, но уже намеченные недальней ночью. На выставленных наружу подошвах его сапог налипли земля и куриный помет.

— Чаво, чаво? — закричал он, завидя подходящих. — Кого ведешь еще, кого пымал? Давай его сюда, сукина сына, покажу ему, как против трудящего народу иттить!

Он встал, заломил фуражку набекрень, заголив узкий лоб, волосы цвета гнедой кобылы полезли ему на глаза, рог у него был веселый и недобрый. Приплясывая, он побежал к Аркадию Петровичу навстречу, остановился и затаращил бесцветные глаза.

— Буржуй? Давай сюда буржуев, мать их богородице… Товарища Ленина враг, так и мой ты враг беспременно, враг трудящего народу.

Аркадий Петрович поглядел на его лицо, русское-разрусское, на яркие зубы под тонкими белыми губами, на рыжую бороденку и сказал одними губами, ничего не думая:

— Прошу вас быть сдержаннее, я арестован по недоразумению, и скоро это выяснится…

— Покуда прояснится, пожалте в ригу, товарищ. Где пымали его, Петухов?

— Нигде не пымали — сам набег. Припри его в риге, Ковалев, там уж какое распоряжение выйдет.

— Поди в ригу, что ль! — закричал Ковалев, хватая Аркадия Петровича за рукав.

Аркадий Петрович отстранился и поправил рукав. Петухов свел лопатки, чтобы подкинуть на спине винтовку, повернулся и пошел назад, гумном. Аркадий Петрович закричал ему вдогонку:

— Приглядите за моим чемоданом, товарищ, я вас поблагодарю!

Петухов шел, не обернулся; проходя мимо крыжовника, поднял куст, спугнул нахохленную курицу и пошел дальше.

— Приглядим за чемоданом, имей такое спокойствие на милость, — сказал Ковалев, толкнул Аркадия Петровича кулаком под лопатки и закричал, сам тешась своим голосом — Иди, куды зовут, покеда голова на плечах держится!

Отстраняясь от Ковалева, Аркадий Петрович подошел к риге. Ковалев вынул застреху из петли, отдал щеколду и приоткрыл дверь, заохавшую на проржавленных петлях.

Аркадий Петрович торопливо скользнул в щель, дверь за ним тотчас же закрылась, заохав, снова скребнула щеколда, забитая застрехой.

В риге было темно, Аркадий Петрович в первую минуту ничего не разобрал; свет сочился из-под стены; под самой крышей скоро увидел Аркадий Петрович толстые бревна, соединявшие стены, иструшенное прошлогоднее сено, пыльными копнами лежащее в углах, дровни с высоко взодранными оглоблями, хомуты, постромки, сваленные в кучу колья. Потом он рассмотрел человека, сидящего на передке дровней.

Человек был черен, бородат, очень раскидист в плечах; сидел он, ссутулясь, положив длинные руки на колени, пухлые губы его были рассечены, неутертая кровь чернела на бороде. Аркадий Петрович двинулся к нему, переступил с ноги на ногу и сказал нерешительно:

— Здравствуйте, товарищ!

Человек ничего не ответил, только перевел на Аркадия Петровича большие светлые глаза, взгляд их был, что взгляд парнишки о восьми лет: лазоревый.

Аркадию Петровичу стало тошно и не по себе. Отойдя, он присел в сторонке на сруб, откинул полу пыльника и достал кожаный портсигар под крокодиловую кожу. И явственно почудилось ему, что пропал, беззащитен; губы его поджались по-старчески.

— Кто таков будешь? — спросил бородатый человек.

Подняв лицо, увидел Аркадий Петрович лицо туповатодоброе, покорное, расческой продранные волосы; судорожно сведя пальцы, он переломил папиросу, поглядел на нее, бросил на землю и ответил устало:

— Да вот арестован, совершенно неизвестно почему. Попал в полосу военных действий. Даже мандата не посмотрели, совершенно явный произвол. Как вы думаете, ведь выпустят, если нет никакой вины?

Черный мужик усмехнулся, не сказал ничего.

Аркадий Петрович подумал: «Свой или нет? Как будто свой, если засудили, а может быть, провокатор». Здесь со стихийной тоской подумалось ему, как он неосторожен, душевно неряшлив. Ах, в голодной Москве, где надобно стоять в очередях, где пахнет поганым и дрянным серосизым супом из воблы, там все же был покой и уют в комнате, загроможденной мебелью, как чулан… И опять он увидел, что пропал, и опять ему стало тошно, как в море, когда тянет к борту.

— Я, товарищ, тоже встрял, — сказал мужик с усмешкой, смеясь над тем, что вот, мол, встрял. — Кому, видать, какое расписание. Встрял да побит.

— Кто же это вас?

— Да тот, сторожевой. Рыжий-то тот.

— За что?

— А за то, что он сторожевой, а я забранный. Ты, грит, кадетский шпион, за выглядкой к нам залазил. В расход, грит, тебя, стерву, взять, и в морду — раз. Будешь, грит, помнить, как идти противу трудящего народу, и в морду — два. Губы рассек.

— Жаловаться надо.

— Кому жаловаться, когда боевое дело? Шел я, сынок, с села Ганькина на село Кузьминское, а в Кузьминском-то, эвона, баба в больнице родит, труден у ней на сей раз случай. Прошел горку, спущаюсь в балку, все тебе ничего, а как завернул за межу, глянь, скачут ребята на конях: ты, кричат, кто таков? А вот таков, говорю, что в селе Ганькино крестьянствую, крестьянин Иван Петров Королев. Крестьянствуешь, кричат, а про какой случай со стороны золотопогонников прешь?

— Эй, не разговаривать там! — раздался голос Ковалева за дверью; прикладом винтовки он застучал в дверь.

— Куражится, — сказал Королев шепотом, мотнул головой и зашевелил пальцами на коленях, покрытых залатанными портками: вот, дескать, как оно…

Помолчали. Становилось темнее да темнее; видно, близко было болото, потянуло через щели мокрым торфом, слизью болотной; шелохнулась в сенной трухе мышь, пискнула, от земляного пола запахло червями.

Аркадий Петрович встал, ноги у него были тяжелые, а тело слабое, в висках постреливало, как от угара. Он сделал вид, что равнодушен к своей судьбе, ибо уверен в том, что все хорошо сладится; прошел от стены к стене, поковырял пальцем ссохлый столб, подпиравший крышу, и, подойдя к розвальням, вдруг нагнулся к Королеву. Спросил тихо:

— Как думаешь, почтеннейший, а стенкой тут не пахнет?

— Как?

— Стенкой, спрашиваю, не пахнет? Расстрелять не могут?

— Какое выйдет кому расписание, — сказал Королев, — все может быть.

Выслушав это, Аркадий Петрович еще раз прошелся от стены к стене, остановился, поглядел на крышу: в крыше кой-где провалилась солома, видно было небо, сонное и тихое.

Сказал:

— А у меня, брат, сын есть. Пяти лет.

— Тэк-с, — сказал Королев.

— Владимир, — сказал Аркадий Петрович.