Таврия

— Выбрала, кто понравился, — продолжала Ганна, — кого сердце подсказало… Значит, судилось тебе. Но думаешь, всем такое счастье, как тебе, выпадает? Сколько девушек выходит за нелюбимых, за стариков, за богатых вдовцов, лишь бы на хозяйство сесть…

— Хозяйство… Какие хозяйства, какие достатки могут сравниться с любовью!.. Это ты, Ганна, потому так говоришь, что никто еще тебя не обнимал, никого ты еще не любила по-настоящему…

— Может, и потому. Может, и не судьба мне по любви выйти… А тут такой случай… Все эти степи необъятные, — Ганна провела рукой вдоль горизонта, — могут моими стать… Кто бы не задумался на моем месте?.. Тут миллионы, а там батрацкая торба… Разве ты забыла, почему мы с тобой очутились на каховоком торжище? В скрынях пусто, в хатах голо — вот почему… И пусть вернусь я в Кринички с каким-нибудь рублем, — разве это надолго меня спасет? Кто меня там возьмет, бесприданницу? Опять пойдешь, Ганна, по хуторам в навозе копаться, каждый будет над тобой измываться… Нет, осточертело!

— Но ведь и за него… Как с ним жить, как с ним в постель ложиться, если не любишь…

— Зато пановать буду. Ох, буду пановать, Вутанька! Дай мне только венец, дай те миллионы, что всех ослепляют… Буду стоять среди них, как в солнце! Сразу и красоту Ганны заметят, и умной для всех будет, человеком, наконец, станут считать. Не подойдет уже на ярмарке какой-нибудь пьяный барышник ощупывать тебя, как кобылицу… Смотришь иногда, ничтожество, в подметки тебе не годится, а и оно норовит тебя чем-нибудь унизить, хихикает над тобой, как ведьма. Не она тебе, а ты ей должна стежку уступать… О, венец бы мне, Вутанька, венец! Я б тогда показала им свою натуру, все припомнила б! На огне отплясывали б они мне все наши батрацкие обиды!

Не узнавала Вустя подругу: всегда спокойная и уравновешенная, Ганна сейчас говорила, как пьяная. Не раз, видно, втайне упивалась она картинами своих будущих расплат с обидчиками.

— Паныч у меня под пятой будет, барыню в узелок скручу, все в имении по-своему переставлю… Людьми торговать никому не позволю, заставлю всех правдой жить!

— Ой, Ганна, Ганна… Правдой жить!..

— Увидишь. По всем таборам, по всей степи новые порядки заведу. Батракам — почет, они у меня артезианскую будут пить, а всех трутней-приказчиков на гнилую посажу, что после овец остается… Саму барыню илом с головастиками напою!

— Широко ты размахнулась, Ганна… Вряд ли поведет он тебя под венец… Для него ты — мужичка.

— Вустя, — наклонившись, промолвила Ганна шепотом, хотя никого поблизости не было, — уже обещал!

— Наобещает, а потом… обманет и бросит.

— Нет, обмануть себя я не дам, — строго возразила Ганна и примолкла.

— А как тебя там челядь принимает? — спросила погодя Вутанька.

— Не ладится у меня с ними дружба… Каков пан, таковы и его слуги… Только и знают, что с доносами бегают, а меня от этого воротит… Единственный, с кем я могу душу там отвести, это Яшка-негр…

— Что за негр?

— О, Вустя! — повеселела вдруг Ганна. — Такой он славный! Все смеется и кудрями встряхивает да так белками и светит… Сердце у него доброе, человечное какое-то… Не знаю, почему Артур на него собакой взъелся… Проходу от него Яшке нет, хоть бы уже скорее выметался в свою Америку… Приехал на три дня, а застрял так, что не выкуришь… Сам ноги на стол, как свинья, кладет, а на Яшку все «бой» да «бой». Дался ему этот «бой» [8] . То не так перед ним стал, то не так повернулся… Ненавидит человека только за то, что у него кожа черная!.. А по-моему, что же здесь такого? Из горячих краев человек вывезен, там солнце круглый год жарит, — разве не почернеешь?..

8

Бой— мальчик ( англ.). Презрительная кличка, которой расисты-колонизаторы наделяют даже взрослых негров.

— Это не страшно, Ганна… Кто еще знает, какие мы будем, когда проведем не одно лето в этой степи, под этой беспощадной жарой… Кожа — пусть! Душа б только не почернела!

— И я так думаю, Вутанька, даром что сама не люблю загара. Вначале и для меня он был каким-то не нашим, а теперь, когда ближе познакомилась, легко, хорошо мне возле него. Так хорошо, Вутанька, как ни с кем еще не было! Вчера вышли мы с ним за имение и пошли далеко в степь, на курган поднялись… Остановился он, загляделся в сторону моря и вдруг заговорил по-своему, нежно, задушевно… И может, как раз потому, что языка его африканского не понимаю, все, о чем он говорил, таким хорошим, таким красивым казалось мне… Словно чары какие-то пила, будто музыка лилась на меня… Сердце таяло, так было хорошо… Может, он нарочно по-своему говорил, чтоб я не поняла его нежности? А я словно все понимала, не надо было и двенадцати языков вот тех… Стоит и будто раскрывает передо мной далекие неведомые края, где вечная весна цветет, где жаворонки круглый год звенят, где над озерами белые чайки смеются…

— И паныч тебя к нему не ревнует?

— Какие могут быть ревности, Вутанька, ведь арап для них не человек. Наоборот, и панычу и барыне нравится, чтобы мы чаще бывали с Яшкой вдвоем, чтоб Аскания о нас говорила… А как он на гитаре умеет играть, как песни свои поет!.. Когда слушаю, кажется, что и не черный он, а просто себе Яшка. Слушаю и ясно слышу, как ему горько дома жилось, и как горько сейчас живется, и какой одинокий и славный он…

— Влюбишься ты в него, Ганна… Или уже влюбилась?

— Вутанька, что ты? Так быстро?

— Для этого много времени не нужно. Иногда секунда одна — и все будто сказано навеки…

Затаенная грусть, зазвеневшая в голосе Вутаньки, не коснулась слуха Ганны. Мечтательная улыбка легла на ее губы.

— А как бы он мог… любить меня!

Загляделись подруги вдаль, задумались каждая о своем.

Степь еще горела в предвечерних янтарях зноя. Откуда-то из-за горизонта выплывали пастухи; легко, как по золотистому хрусталю, брели стада, неторопливо приближаясь к колодцу на вечерний водопой. Муравьями казались волы, нечетким пятнышком двигался в просторе человек — такая далекая степь раскинулась вокруг… Огромный, вширь и в высоту не мерянный простор, был он для Вутаньки светлицей ее первой и уже утраченной любви, для Ганны был заманчивым, хрустальным, еще не достигнутым троном…

— А ты знаешь, Ганна… Леонид от меня… ушел.

— Вустя! Что ты плетешь? — отпрянула от подруги Ганна. — Опомнись!

— Я в своем уме, — горько усмехнулась Вустя и стала рассказывать Ганне, как покинул ее Леонид.

— Не верю, — сказала Ганна, выслушав ее. — Где он? Я сама с ним поговорю!

— Нет его. Уехал куда-то на целый день… Опять, наверное, к той…

— Нет, здесь что-то не так, — стояла на своем Ганна. — Я же видела, какими вы возвращались из степи… Сияли, как звезды, оба… И теперь вот так враз погаснуть? Нет, не верится мне, Вутанька…

Ганна не успела договорить.

Из-за барака со щебетом налетели девушки в венках, обступили Ганну, разглядывая ее, словно молодую на свадьбе.

— Что это за платье на тебе, Ганна! Как снег!

— Неужели настоящий батист?

— А сама как расцвела!

— То ли посвежела там, то ли понежнела, — сразу и не разберешь!..

Ганна и впрямь за эти дни распустилась, как лилия на воде. Шея как у лебедя, в ушах — ландыши, вымытые косы выложила тугой короной, — так и просится сверху венец… Сидела и спокойно улыбалась недавним своим однокашницам сияющей улыбкой.

— Чем они тебя там кормят, что ты такая стала? — шутили девушки. — Может, одними сливками?

— Что сливки… Мороженое из миски серебряными ложками хлебаем…

Вскоре на шум явился и Гаркуша.

— Мое вам почтение, Ганна… извиняйте, забыл вас по батюшке.

Ну и Гаркуша! Девушек он просто ошарашил тем, что с первого слова стал величать Ганну на «вы». А она хоть бы что — принимала, как должное.

— По батюшке можете и не называть, я ж байстрючка [9] — говорила она приказчику полушутя-полусерьезно. — А вот воду мою тут не зажиливайте. Я ведь у вас не пью, а паек мне от вас полагается…

9

Байстрючка— незаконнорожденная ( укр.).