Тавро

Бриджит с мягким упорством толкала Святослава к переезду. Старик Булон, волнуясь за внука, — не простудился бы, — тоже настаивал. Он с каждым месяцем все более наслаждался этим «крошечным сапиенсом» и все больше давал денег Бриджит. Глядя внимательно на ребенка, он вспоминал мать Мальцева. Булон после рождения внука стал чаще думать о ней с нарастающей любовью: «Вот, был бы у нас теперь внук». Он искал подчас в мальце черты лица покойной — которая так и не досталась ему тогда. Теперь он случайно, но взял все-таки реванш. «Не хотела, а вот — у нас с тобой один внук на двоих». Дел у Булона становилось все меньше, мемуары были уже написаны. Ему только и оставалось, что продолжать бороться с собственными воспоминаниями — до полного их искажения.

Мальцев был не против переезда, но он был еще рад, когда, глядя на танцующего духа, чувствовал в себе появление умного ветра.

Бриджит пришлось подождать еще год. За это время муж попал в полицию всего два раза, и тоненький шрам на его лбу наливался от пьяной ярости всего раз десять. Муж иногда кричал, что не может жить без снега, что Франция гнилая страна, где водка стоит дороже коньяка и где люди столь примитивны, что ценят Пикассо и ругают Селина. Затем он извинялся и вновь погружался в книги, бурча, что никто пока ни в чем не разобрался. Но Бриджит умела ждать, впрочем, как и все женщины, убежденные, что их терпение — залог счастья.

Преподававший Мальцеву диамат профессор Туполев был человеком, любящим почтение к себе. И когда ему нравился студент, который, по его мнению, недостаточно его уважал, профессор считал себя вынужденным быть временно искренним. Он жил в хорошем старом доме, ходил в пышном халате, культивировал в себе жесты русского барина и с иронией относился к своим биографическим данным. То, что он родился уже после революции в крестьянской семье, было для него «царской охранной грамотой». Собою профессор гордился: «Я, знаете ли, экзаменов на мандарина никогда не сдавал». И добавил: «Покой покоя просит». Официально и неофициально он никогда ни за кого не заступался и подписывал все, что от него требовалось или что у него настоятельно просили. «Раз им кажется, что им виднее». На упреки некоторых отчаянных студентов (профессор на них никогда не доносил) Туполев отвечал: «Нельзя человеку отказывать в желании стать мучеником». Мальцев видел вначале в поведении своего преподавателя лишь не лишенный манерности цинизм. «Я не тот Туполев, который летает, и это только вам мнится, что я хожу на земле. Я — крот».

Пригласив к себе Мальцева, профессор попросил внимательно его выслушать: «Если ваше поведение не изменится, молодой человек, то вас скоро исключат из университета. Надеюсь, что вы об этом догадываетесь. И это будет только началом крестного вашего пути — люди, начав, не успокаиваются, пока не повиснут на кресте. На моих лекциях вы скучаете — и правильно делаете. Вы — антимарксист с полным на то основанием. Но вся беда в том, что ваши чувства сильнее мысли. Вам необходимы интеллектуальные упражнения. Вы знаете марксизм, но не понимаете Маркса. Не он первый хотел доказать, что история является наукой. Его постигла неудача, а неудача такого рода порождает утопию, та — идеологию, идеология — систему. Но дело в том, что государственная система, всякая, не может быть утопичной, даже если базисом ей служит утопия. Следовательно… Надеюсь, что вы меня поняли. Вам необходимо серьезно поработать. Тихо, в одиночестве. Будьте кротом. Во всяком случае до ясного понимания вами происшедшего и происходящего».

Кротом Мальцев так и не стал, но стал крепко уважать Туполева, разумеется, к скрытой радости последнего. Этих чувств они оба не потеряли, даже когда профессор Туполев дал свой голос за исключение Мальцева из университета. Но только теперь Мальцев по-настоящему понимал, что холодный, добрый и трусливый старик был во многом прав.

Бриджит Мальцева беспокоилась. Муж часто уходил на какие-то собрания, скрытничал, ночами писал, иногда уезжал на несколько дней, возвращался усталым и радостным. Раз как будто из Финляндии он вернулся помятым, но с особой победной лихорадочностью в глазах. На разодранное свое плечо Святослав смотрел даже с удовольствием. Правая нога была, словно он продирался сквозь колючую проволоку.

— Знаешь, я согласен переехать, не будем же мы вечно жить на этом чердаке. Пусть мансарда останется приятным воспоминанием. И… если твой отец найдет для меня работу, которая забирала бы у меня меньше времени, чем нынешняя, и давала заодно больше денег, то и тут я не откажусь. Даже спасибо скажу от всего сердца.

Бриджит сделала вид, что обрадовалась, скрыла волнение. Она боялась его потерять. Она любила его, и он стал добрым, спокойно-сильным, срывы случались все реже и реже. Но она видела, что не просто умение владеть собой было в Святославе, когда дело касалось его борьбы. Он становился холодным, расчетливым. В нем был тот холодный расчет, который, сливаясь с внутренним пламенем, делал решение приговором. Святослав не хотел зависеть от ее отца, не хотел он также сладкой жизни. И вдруг! «Может, он задумал что-то ужасное, безумное и пытается прежде, чем ЭТО случилось, возвратить меня к прежней жизни?» Бриджит поговорила с отцом.

— Я должна знать, что у него на уме. Живу в вечном страхе. Узнай, выведай, делай что хочешь, но узнай. Слышишь?

— Ты так его любишь?

— Да. Тебе этого не понять.

Старик улыбнулся.

— Должно быть. Твоей матери подобные чувства показались бы ярко выраженной невоспитанностью, а мне — потерей времени. Хотя… Хорошо, я постараюсь.

Мальцев привык к дому Булона. Обычно он здоровался с сенатором, болтал с ним о пустяках и шел в библиотеку, оставив старика с дочерью и внуком. В воскресенье после обеда старик часто, предложив сигару и коньяк, рассказывал о своем прошлом, и Мальцев терпеливо слушал. Рядом сын играл на ковре, в кресле блаженствовала Бриджит. Она улыбалась тихой, не сходящей с лица улыбкой.

Кресло и ковер были пустыми, когда Мальцев вошел в салон. Он не удивился. После последнего разговора с женой он ожидал вопросов Булона.

— Где они?

— Пошла к подружке, скоро вернутся.

— Она вам сказала, что мы…

— Да. Это не проблема. Я рад, что вы наконец решились, давно пора. Но об этом мы поговорим подробнее в другой раз. У меня много друзей. Не беспокойтесь. Меня сегодня интересует другое, и с моей стороны, надеюсь, вы поймете правильно, это не пустое любопытство. Немного коньяку?

— Да, спасибо.

Булон внимательно, с несвойственной ему назойливостью, осмотрел зятя:

— Вы сильно изменились. Скажу откровенно, вначале мне казалось, не наладится у вас жизнь с моей дочерью. Но теперь вы — настоящий европеец.

Мальцев шевельнул иронически губами:

— Я им всегда был. Европа тянется до Урала.

— Да, да, но я имел в виду другое. «Нет, не другое. Ты хотел сказать, что я теперь — цивилизованный варвар. Пусть, мне это не мешает».

— Я понимаю.

— Конечно, конечно. Но вот в чем дело: я знаю, вы занимаетесь политической деятельностью. Можете ли мне рассказать о ней подробнее? Для меня это важно не только потому, что вы муж моей дочери. Для того, чтобы рекомендовать вас моим друзьям и знакомым, я должен знать, какие цели вы преследуете.

— Не беспокойтесь, ничего противоречащего законам этой страны я не делаю. Я просто понял несколько простых истин. Прежде всего, что нам, русским, нужна в оппозиции политическая сила. Затем, что революции не подготавливаются, можно только в редких случаях ускорить революционный процесс. Важнее всего быть готовым к ней. Тактика Ленина была в эмиграции правильной. Но ему было легче, так как он боролся с авторитарным режимом, а нам нужно — с тоталитарным. Поэтому я думаю, что, став свободными здесь, мы должны добровольно отказаться от свободы для создания партий. Увы, у нас еще не налажена даже естественная для вас политическая жизнь. Наша цель быть готовыми к действию, как только власть ослабнет. Вот и все.

Бриджит была счастлива. Пол мансарды был загроможден ящиками, чемоданами. Отец спросил Святослава:

— Но ведь политизация требует много времени и усилий.

И Святослав ответил:

— Да. Но ведь все равно другого выхода нет. Бриджит напевала ответ мужа, скандировала его. Сын смотрел на мать и смеялся.

— И ты рад? Папа скоро придет, а ты еще не спишь.

«Когда он уволится, мы поедем куда-нибудь, далеко. Это будет нашим свадебным путешествием». Она приготовилась к ночи немного более тщательно, чем обычно. Постояла над сыном. «Теперь и второго можно».