Тайга

– Он давно дома у себя...

Анна поднялась - темно. Кто загасил? Где солнце? Где Андреюшкино солнце?

– Иван Степаныч! Даша!
– кричит Анна.

Никто не отозвался. Только в углу, где рукомойник, капелька по капельке булькала в лохань вода.

– Иван Степаныч, Иван Степаныч!..
– идет босиком, простоволосая, половицы поскрипывают, двери сами собой отворяются.

Надо бегом, радостно стало, надо по задворкам, как тогда, как раньше...

– Ну, куда ж ты, стой!
– Даша схватила ее сзади.

– К нему... к Андрею.

– Да ты что? Очухайся...

– Иван Степаныч сказал...

– Пойдем, пойдем... Когда это? Он вечор еще уплыл. Чего ты мелешь. Да и-и-ди-ка, телка!

Полная луна стояла в небе. Анна поглядела на луну, на голубую церковь, на Дашины черные глаза.

Стало быть, сон...

– А Анна-то тово...
– сказала поутру Даша и постукала пальцем по лбу.

Старухи приплелись, застрекотали. То с уголька советуют спрыснуть может, отведет, то в подворотню пролезть голой да на месяц по-собачьи взлаять. Хорошо бы за упокой подать, батюшка добрый, ему только бутылку посули, отслужит панихиду, это помогает: душа у Андрея скучать начнет, ангел божий на дорогу выведет - иди.

Анна старух разглядывает, виски сжала ладонями, голова болит. А старухи пуще; голоса крикливые, друг с дружкой сцепились, орут, слюнями брызжутся.

– Колдовка!
– кричит горбатая.
– Твое дело по ночам коровам вымя выгрызать...

– От колдовки слышу! Тьфу!
– вскочила хромая, топнула кривой ногой и вся в дугу изогнулась.
– Ты вот свиньищей оборачиваешься, оборотка чертова...

– Ну, ты... потрясучая!..

Анна стонет, голова гудит. Хоть бы Иван Степаныч пришел да выгнал. А старухи пуще.

Анна тихонько ноги спустила да рукой к ружью, - и страшным голосом на старух:

– Уходите...

Старухи, как овцы, стадом в дверь.

А по селу прокатилось: кедровская девка спятила.

Приехал из волости урядник, собрал сход.

– Искали, ребята?

– То-ись, скажи на милость, всю тайгу выползали.

– А покличьте-ка ее, эту фефелу-то вашу... как ее?..

Стали Анну звать - не идет, староста пришел - не идет, приказано силой взять.

– Ну, иди... Чего ты, право?

– Пошто я ему? Изгаляться, что ли?
– сверкнула она взглядом, однако пошла.

Урядник на завалинке сидит: ногу отставил, руку в карман, глаза навыкате, усы строгие, сам "с мухой".

– Ого, кобылица какая... Ядре-е-ная...
– облизнулся он на Анну.
– А ну-ка, говори, сударыня... Ты трепалась с Андреем, с политическим? А?

Анна гневно сдвинула брови и тяжело задышала, косясь через плечо на урядника.

– Ты оглохла?
– пьяно кричал он.
– Я те уши-то прочищу... потаскуха мокрохвостая!..

Как под бичом вздрогнула Анна.

– Бесстыжий... Тьфу!
– злобно плюнула ему в лицо.

– А-а-а... Так?!
– блеснув на солнце перстнем, он со всей силы ударил ее в висок.

– Ой, ты...
– обхватила Анна голову.
– Зверь!..

Урядник, весь налившись кровью, вновь взмахнул кулаком, но мужики сгребли его и враз загрозили:

– Ваше благородие! Ты не смей!..

– Ты этого не моги!.. Девка чужая, девка одна...

– Что-о-о?..

– да как даст ногой Анне в живот.
– В чижовку! Живо-о!

Анна перегнулась вся:

– Ребеночка убил... батюшки, убил!
– И, дико крича, пустилась по деревне.

А от реки, развевая черной бородой, бежал на шум только что выкупавшийся Бородулин. Ему было видно, как в толпе, взлетая и падая, кого-то молотили кулаки: сверкнула шашка, взлягнули в чищеных сапогах ноги - и толпа вдруг бросилась врассыпную.

– Бу-у-унт... Бу-у-унт...
– ползая по земле, хрипел урядник.

– Петр Петрович! Ваше благородие... Да ты что?

– Запорю... В каторгу, сволочи...

Ивану Степанычу больших трудов стоило увести урядника домой. Привел, подал сам умыться, - вода в лохани заалела кровью, - сам перевязал ему подбитый глаз.

– На-ка вот, - отрезал ему лучшего сукна на шинель, - порвали, подлецы!
– да еще добавил двадцать пять рублей.
– Ты лучше забудь... Мало ли чего... Ты с нашим народом не шути... Гольное зверье... Дрянь...

– Только бы начальство не дозналось... А с мужичками сочтемся... И девку тоже...

– Девка чего же... Девка ничего... Жаль все-таки... На-ка, дербулызни коньячку... На-ка рябиновочки...

Когда пьяного урядника положили поперек повозки, Иван Степаныч шепнул ямщику:

– Чебурахни его, анафему, куда ни то в лужу... где погуще... Понял?..

– У-устряпаю, - подмигнул веселый парень и, вскочив на облучок, вытянул вдоль спины и коренника, и лежавшего пластом урядника.

Иван Степаныч зычно захохотал вслед взвившейся тройке и кликнул новую свою стряпку, моложавую вдовуху Фенюшку:

– Ну, как Анка-то?

– Да чего... лежит...

– Истопи-ка пожарче баенку да распарь-ка ее хорошенько, разотри. Чуешь?.. Редьки накопай - да редькой. Ну, живо!

Он лег спать рано, - выпито порядочно, - ухмылялся в бороду и приговаривал:

– Засужу... Хе-хе... вот те засужу...

Лежа думал: засудил бы, что тогда?.. Полсела угнали бы в тюрьму, сколько долгов пропало бы.

Поглядел на образ, на мягкий огонек лампадки и громко сказал:

– Слава тебе, Микола милостивый, слава тебе...

От избытка сил Ивану Степанычу легко и весело, мысли приятные роились, и во всем теле гулял легкий полугар. Чей-то голос знакомый послышался, Анкин не Анкин, глаза голубые приникли, кажется Анкины... да... ее глаза, Анкины.

Поднял купец веки, крякнул:

– Сходить нешто... проведать...
– Но вот улыбка ушла с лица.
– Ужо исправнику собольков парочку подсортовать... Он его... Бродя-ага... Драться!

V

Завтра в Кедровке праздник. Каждый год в этот день из часовенки, или, как ее называли, полуцеркви, что стояла среди кедровой рощи, подымают кресты и всей деревней идут в поле, за поскотину, к трем заповедным, сухим теперь лиственницам - служить молебен.

После молебна начиналась попойка, а к вечеру угаром ходил по деревне разгул с пьяной песней, орлянкой, хороводами. К вечеру же заводились драки - кулаками и чем попало; доходило дело до ножовщины.