Тайгастрой
Шрифт:
Радузев прочел и подписал.
— Еще раз спрашиваю, вы подпишете акт или нет?
— Нет!
Майор вызвал дежурного и велел проводить поручика.
— Вы еще вспомните нашу встречу!
Вернувшись домой, Радузев слег в постель. При каждом неурочном стуке в дверь, при каждом подозрительном шаге близ дома он говорил себе: «Пора...» и вынимал из часового карманчика ампулку с синильной кислотой.
— На вас лица нет, Сергей Владимирович! — сказала ему Люба, с нежностью поправив одеяло, которым он был накрыт. — Я сбегаю за доктором.
— Не надо. Побудьте со мной.
Она садилась у окна, а он, подложив под
Так прошла неделя. А через неделю немцы согнали мужчин, женщин и подростков села Троянды на луг, к тому месту, где некогда стоял забор и где теперь оставались в земле ямки от выдернутых столбиков. В усадьбу явился солдат-переводчик и передал приказ коменданта прибыть обитателям усадьбы на луг. Сергей шел, отгоняя от себя тяжелые мысли. Взволнованный и только теперь понявший, что он натворил, тащился старик Радузев. Люба бежала впереди Сергея, все время на него оглядываясь, ее босые ноги то и дело мелькали среди деревьев. Ни на кого не глядя, плелся Игнатий. Маруся, некогда красивая девушка, мать Любы, вела за руку сынишку.
Глазам прибывших представилась такая картина: группу крестьян окружили немецкие солдаты, вооруженные ружьями и пулеметами; перед крестьянами лежали отобранные у них во время повального обыска обрезы, кавалерийские сабли, пики; были даже три пулемета «максим». На возвышенном месте стоял комендант фон Чаммер с офицерами.
Увидев идущих из усадьбы, комендант приказал им занять место близ группы своих офицеров. Среди свиты, окружавшей майора, Радузев заметил и тех двух офицеров, которые собирались бежать к Краснову на Дон.
Когда комендант решил, что можно начинать, он подал знак переводчику прочесть приказ.
«За сопротивление германским войскам при занятии города Престольного, за несдачу оружия, за содействие партизанскому движению и за грабеж экономий на крестьян села Троянды налагается контрибуция в размере...»
Толпа молчала...
«Подвергаются телесному наказанию следующие крестьяне...»
Тяжелый вздох нарушил гробовое молчание.
«Подвергаются расстрелу за вооруженное сопротивление при обыске следующие крестьяне...»
И тут взорвалась тишина... Женщины стали падать на колени, рвать на себе волосы...
Из группки, стоявшей отдельно, вывели под конвоем арестованного. Он шел со связанными за спиной руками, в зеленой гимнастерке без пояса, и в фигуре его Радузеву показалось что-то знакомое.
«Беспалько Иван!»
Его остановили перед мешком, набитым зерном, и пытались стащить широкие штаны. Беспалько рванулся. На него накинулось человек шесть солдат. Он отбросил от себя двоих рывком плечей, но остальные подмяли его, ударив по ногам коваными башмаками. Беспалько повалился. На голову его задрали рубаху, двое бесстыдно сняли штаны. В воздухе блеснул шомпол. Удар пришелся хлестко, будто по круто замешанному тесту. Но, видно, экзекуторам что-то не понравилось, в том, как лежал; Беспалько. Они сели на голову, на ноги, подтянули кверху связанные руки. Новый удар. И еще. Беспалько дернулся, как если бы тела коснулись чем-то раскаленным. Потом глухо застонал сквозь сжатые челюсти. Уже кожа на спине превратилась в кровавые лохмотья, и голос истязуемого перестал быть слышен, а удары не прекращались.
Все согнанные на луг кричали, просили прекратить истязание.
Беспалько оттащили с мешка в сторону и бросили лишившегося чувств на траву. Вторым повели благообразного старика...
И вдруг Радузев увидел, как из пригорода вывели на дорогу многодетную семью кузнеца. Детишки хватали
солдат за руки, солдаты отбивались прикладами.На одну минуту кровавая экзекуция приостановилась.
Когда кузнеца подвели к коменданту, старуха, жена кузнеца, упала на колени и обняла желтые, хорошо начищенные краги майора. Комендант оттолкнул женщину. Старика повели к виселице. Тонкая веревка, обмотанная вокруг столба, отделилась и заколебалась в воздухе. Радузев вспомнил свое посещение старика, его добрую улыбку.
И вдруг жена кузнеца заметила Радузева.
— Господин! Я же вас на руках держала... маленького...
Больше она ничего не могла выговорить и упала. Радузев подбежал, поднял женщину, посадил на землю.
— Успокойтесь... Прошу вас... Не надо... Я попрошу коменданта... Я сделаю, что в моих силах.
И он пошел к коменданту.
— Господин майор, этот старик ни в чем неповинен... Умоляю вас, как офицер офицера... Честью офицерской умоляю вас не казнить этого ни в чем неповинного человека.
Майор презрительно покосился на Радузева и повернулся к нему спиной.
Старуха встала. Никто не знал, что собирается она делать. Шаги ее были ровные и замедленные. Со спокойным лицом она поднялась на возвышение, где стоял комендант, — офицеры расступились перед почтенной женщиной, и даже комендант почему-то сделал шаг навстречу, — и вдруг ударила майора, по лицу...
Он на секунду растерялся, а она плевала ему в лицо, плевала кровью, охваченная яростью и мщением, мать большой семьи, старая женщина.
Толпа ринулась на солдат, стала отнимать винтовки.
— Огонь! Огонь! — кричал Чаммер хриплым от возбуждения голосом, стреляя в толпу из парабеллума. Челюсть майора дрожала, как если бы подвешена была на проволоке. Застрочили пулеметы. Солдаты стреляли до тех пор, пока не свалили тех, кто не успел убежать в село или укрыться в камышах речонки.
При первых выстрелах и криках Радузев, заткнув уши, бросился в усадьбу. Как офицер он понимал, что восстание на лугу не могло привести даже к временной победе, но как человек он чувствовал, что обязан был вмешаться и погибнуть вместе с остальными. Этого требовал простой долг человека, который не мог позволить, чтобы на его глазах враги расстреливали мирное население, расстреливали земляков, его соседей, чтобы враги повесили ни в чем не повинного старика, затоптали солдатскими сапогами старую женщину, подвергли безжалостной порке крестьян.
Но так случилось. Он не вмешался. Он сбежал, оставив соседей на расправу. Трусость? Жалкая привязанность к жизни? Неверие в то, что смерть его принесет кому-либо пользу, что кто-либо поймет его душевное движение? Но разве важнее то, что подумают о нем другие, а не то, что он подумает сам о себе? Ведь он пытался жить своими собственными законами и, значит, собственными законами должен был судить себя.
Нигде и ни в чем не мог он найти оправдания тому, что случилось. Он опустился до дна той пустоты, в которой хотел жить. Но дальше жить так было невозможно.
Пока он принимал решение, Игнатий готовил корзины, старик Радузев что-то упаковывал, складывал, отбирал.
Приходили вести, что наступают партизаны. Комендант запретил населению появляться на улицах Престольного позже шести часов вечера. На окраине и в центре города немцы заложили пулеметные гнезда. В округе участились поджоги, нападения на офицеров, на воинские и товарные поезда. Восставали австрийские и венгерские солдаты, поднимались против своих офицеров кайзеровские солдаты. Началось разложение армии оккупантов.