Тайгастрой
Шрифт:
Радузев шел, отгоняя от себя беспокойные мысли. Взволнованный и только теперь понявший, что он натворил, тащился старик Радузев. Люба бежала впереди; ее розовые ноги то и дело мелькали среди деревьев. Ни на кого не глядя, плелся Игнатий. Маруся, некогда красивая девушка, мать Любы, вела за руку мальчишку. Радузев глянул на Марусю и вдруг подумал, что, весьма возможно, Люба была его сестрой, а восьмилетний мальчишка — братом, которого он даже не знал по имени...
О том, что комендатура готовит расправу с населением Троянд, вскоре узнали в Грушках; из пригорода немцы погнали всех на луг. Глазам прибывших представилась такая картина: группу крестьян обнимало кольцо немецких солдат, вооруженных ружьями
Увидев идущих из усадьбы, комендант приказал им занять места близ группы своих офицеров. Среди свиты, окружавшей майора, Радузев заметил и тех двух офицеров, которые собирались бежать к Краснову на Дон.
Когда комендант решил, что все в сборе, он подал знак переводчику прочесть приказ:
«За сопротивление германским войскам при занятии города Престольного, за несдачу оружия, за содействие партизанскому движению и за грабеж экономий — на крестьян села Троянды налагается контрибуция в размере...»
И тут раздался первый вздох...
«Подвергаются телесному наказанию следующие крестьяне...»
И тут раздался второй вздох...
«Подлежат расстрелу за вооруженное сопротивление при обыске следующие крестьяне...»
И тут взорвалась тишина... Женщины упали на землю, стали рвать на себе волосы...
Из группки крестьян, стоявших отдельно, вывели под конвоем первого. Он шел со связанными за спиной руками, в зеленой гимнастерке, без пояса, и в фигуре его Радузеву показалось что-то знакомое.
«Беспалько Иван!»
Его остановили перед мешком, набитым зерном, и пытались стянуть широкие солдатские штаны. Беспалько рванулся. На него накинулось человек шесть солдат. Он отбросил от себя двоих рывком плеч, остальные подмяли его, ударив по ногам коваными башмаками. Беспалько повалился. На голову его задрали рубаху, двое бесстыдно оттянули штаны. В воздухе блеснул шомпол. Удар пришелся мягко, будто по круто замешанному тесту. Но, видно, немцам что-то не понравилось в том, как лежал Беспалько. Они насели на голову, на ноги, потянули кверху связанные руки. Новый удар. И еще. Беспалько свернулся, как если бы тела коснулись чем-то раскаленным. Потом глухо застонал сквозь сжатые челюсти. Уже кожа на спине превратилась в кровавые лохмотья и голос истязуемого перестал быть слышен, а удары не прекращались.
Толпа закричала...
Беспалько оттащили с мешка в сторону и бросили, лишенного чувств, на росную траву. Вторым повели благообразного старика...
И вдруг случилось самое страшное... Радузев увидел, как из пригорода вывели на дорогу кузнеца Бляхера... За конвоем бежала многочисленная семья его, хватая солдат за руки. Солдаты отбивались прикладами. На одну минуту кровавая экзекуция на лугу приостановилась.
Когда кузнеца подвели к коменданту, старуха, жена кузнеца, упала на колени и обняла желтые, хорошо вычищенные краги майора. Комендант брезгливо отпихнул женщину. Старика повели к столбу, которого Радузев прежде не заметил. Тонкая веревка, обмотанная вокруг столба, отделилась и заколебалась на перекладине. Радузев вспомнил свое посещение старика, его добрую улыбку, его мягкость и чистоту. «Заходите...» сказал он в тот раз.
И вдруг жена кузнеца заметила Радузева.
— Господин!.. Я же вас на руках держала...
Больше она ничего не могла выговорить и упала.
Радузев подбежал, поднял женщину, посадил на землю.
— Успокойтесь... Прошу вас... Не надо...
Я попрошу коменданта... Я сделаю все, что в моих силах...И он пошел к коменданту.
— Господин майор, этот старик ни в чем не повинен... Он чист и честен. Я прошу вас... Я умоляю вас, как офицер офицера... Честью офицерской умоляю вас...
Майор презрительно посмотрел на Радузева и повернулся к нему спиной.
Старуха встала. Никто не знал, что собирается она делать. Шаги ее были ровны и замедленны. Она поднялась на возвышение, где стоял комендант, — все расступились перед почтенной женщиной, на лице которой было высокое благородство и душевная красота, даже комендант сделал шаг навстречу, — и вдруг ударила майора по лицу...
Он на секунду растерялся, а она плевала ему в лицо, плевала кровью, кусала всех, кто пытался схватить ее, — одна, охваченная яростью и мщением, мать многочисленных детей, старая женщина.
Этого было достаточно, чтобы поднялись остальные. Толпа хлынула на солдат, стала отнимать винтовки.
— Огонь! Огонь! — кричал Чаммер хриплым от возбуждения голосом, стреляя в толпу из «парабеллума». Челюсть майора дрожала, как если б подвешена была на проволоке. Застрочили с двух сторон пулеметы. Солдаты стреляли до тех пор, пока не свалили всех, кто не успел убежать в село или укрыться в камышах речонки.
При первых выстрелах и криках Радузев, заткнув уши, бросился в усадьбу. Как офицер, он понимал, что восстание крестьян на лугу не могло привести даже к временной победе, но как человек он чувствовал, что обязан был вмешаться и погибнуть вместе с остальными. Этого требовал простой долг человека, который не мог позволить, чтобы на его глазах повесили ни в чем не повинного старика, затоптали солдатскими сапогами старую женщину или подвергли безжалостной порке крестьян только за то, что они защищали свое добро, свое достоинство.
Но так сталось... Он не вмешался. Трусость? Жалкая привязанность к жизни? Неверие в то, что смерть его принесет кому-либо пользу, что кто-либо поймет его душевное движение? Но разве важнее то, что подумают о нем другие, а не то, что он подумает сам о себе? Ведь он пытался жить своими собственными законами и, значит, собственными законами должен был судить себя. Нигде и ни в чем он не мог найти оправдания тому, что случилось. «Я не отвечаю за других, как другие не отвечают за меня. Но чтобы жить, надо верить в то, что твое существование имеет какой-то смысл. Даже насекомое, живущее в глухой щели дровяного сарая, вероятно, выполняет какую-то функцию в сообществе живых организмов».
Он опустился до самого дна той пустоты, в которой хотел жить. Дольше жить так было невозможно. Пока он принимал решение, Игнатий готовил корзины, старик Радузев что-то упаковывал, складывал, отбирал.
Приходили вести, что наступают партизаны, еще немного — и они будут здесь. Комендант запретил населению появляться на улицах Престольного позже шести часов вечера. На окраине и в центре города немцы заложили пулеметные гнезда. В округе участились поджоги, нападения на офицеров, на воинские и товарные поезда. Фронт придвинулся вплотную, и линия его проходила через каждое село, через каждый город, через улицу, переулок, дом.
В ноябре немцы-оккупанты, забив доотказа железнодорожные и шоссейные пути, вокзалы и станционные сооружения, хлынули домой. В Германии была революция. Железнодорожники объявили забастовку. План немецкой эвакуации сорвали быстро наступавшие части Красной Армии. Солдаты стремились присоединиться к своим, к революционной Германии, а офицеры — поскорее выбраться с Украины, охваченной пламенем народной борьбы.
— Что будет, когда наши солдаты вернутся домой? — спрашивали шепотом друг друга немецкие офицеры, старавшиеся держаться в тени. Многие из них уже переоделись в солдатское или штатское платье.