Тайна болезни и смерти Пушкина

Нарастающие как снежный ком долги медленно, но верно ввергали семью Пушкиных в нищету. Как мы уже отмечали выше, Наталья Николаевна обращается к брату Дмитрию за помощью, поскольку наступали столь тяжкие времена, «…что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом» (июль 1836 года). Короче говоря, чтобы накормить семью, приходится закладывать у ростовщика А.П. Шишкина ценные (и не очень) предметы домашней утвари или одежды. Первого февраля 1836 года под заклад белой турецкой шали Натальи Николаевны Пушкин получил у Шишкина 1250 рублей, а немногим меньше года назад 1 апреля 1835 года под залог восточного жемчуга и столового серебра берет ссуду в 3550 рублей. 13 марта под заклад часов «брегет» и серебренного кофейника получает у Шишкина 630 рублей, а 25 ноября 1836 года под залог черной турецкой шали берет 1250 рублей.

И эта унизительная для гения земли русской операция по закладу имущества продолжалась практически до самой смерти поэта. За три дня до дуэли – 24 января 1837 года Пушкин под заклад столового серебра Гончаровых получил у Шишкина 2200 рублей. Всего за период с первого апреля 1835 по 24 января 1837 года Пушкин получил у А.П. Шишкина под залог двух турецких шалей, трех ниток ориентального жемчуга и разных серебренных вещей 15960 рублей [204] .

Дальше так жить становилось физически невозможно. Пушкин ждет только повода, чтобы через смертельную дуэль уйти из жизни, оставив на попечение государя свою разросшуюся семью.

204

Алексей Петрович Шишкин (1787–1838) – отставной подполковник Корпуса инженеров путей сообщения, ростовщик, петербургский знакомый Пушкина. С.А. Соболевский, серебряный сервиз которого был также заложен Пушкиным, называл Шишкина «самым добрым и честным ростовщиком». Пушкин называл Шишкина «…наш друг ростовщик и изобразил его в качестве персонажа в незавершенном замысле «Русский Пелам».

В отчаянии Пушкин пишет свое знаменитое стихотворение: «О бедность! Затвердил я наконец…», которое, как нельзя лучше отражает состояние мятущейся души поэта, ищущей «выхода» из безвыходного положения:

О бедность! затвердил я наконецУрок твой горький! Чем я заслужилТвое гоненье, властелин враждебный,Довольства враг, суровый сна мутитель?Что делал я, когда я был богат,О том упоминать я не намерен:В молчании добро должно твориться.Но нечего об этом толковатьЗдесь пищу я найду для дум моих,Я чувствую, что не совсем погибЯ с участью моей [205] .

205

Перевод, вернее, черновое начала перевода отрывка монолога Федериго, героя драмы английского писателя Барри Корнуэла (псевдоним Бриана Уалтера Проктора) (1787–1874) «Сокол». Пушкин хорошо был знаком с творчеством этого плодовитого поэта, прозаика и драматурга, много его переводил. Буквально в день поединка он пишет письмо к переводчице А.О. Ишиковой с просьбой перевести для своего «Современника» несколько драматических очерков Барри Корнуэла – похвалив ее за перевод «Истории в рассказах», которой он поневоле зачитался. «Вот как надобно писать!»

Понятно, что между героем драмы «Сокол» английского поэта Барри Корнуэла Федериго и Пушкиным лежит далеко не идентичная жизненная коллизия, описанная Корнуэлом, но без сочувствия этому герою, который озвучил те же настроения, которые терзали Пушкина, вынужденного для содержания семьи закладывать необходимые по жизни вещи, такой перевод вряд ли состоялся бы и не получил бы такого трагического звучания.

И Наталья Николаевна, скорее всего с подсказки или по совету Идалии Григорьевны Полетики, решила дать этот повод своему мужу. И. Полетика, смертельно ненавидя Пушкина, просто не могла не участвовать в «разработке» этой мистификации. Причина ее лютой ненависти к поэту и по сей день остается тайной за семью печатями. Еще в конце 1833 года их отношения были весьма дружескими, о чем можно судить из содержания письма Пушкина к жене из Болдина в Петербург от 30 октября 1833 года: «…Полетике скажи, что за ее поцелуем явлюсь лично, а что-де на почте не принимают…» Выходит, что в письме Натали к Пушкину, на которое он отвечает, Полетика шлет ему поцелуй, что недвусмысленно говорит о том, что Пушкин был ей небезразличен, как мужчина.

По мнению П.И. Бартенева, Пушкин «не внимал сердечным излияниям невзрачной Идалии Григорьевны и однажды, едучи с ней в карете, чем-то оскорбил ее». Чем можно оскорбить влюбленную в мужчину женщину? Хотя Бартенев и не договаривает, но ясно же, что только невниманием мужчины, а еще хуже насмешкой над ее чувством, на что Пушкин был большой мастер. Бартенев, как и все современники Пушкина, будучи влюбленными в поэта, наплетут сто бочонков с чертями, чтобы оправдать своего кумира. Далеко не «невзрачной» была Идалия Григорьевная – внебрачная дочь барона, а с 1826 года графа Григория Александровича Строганова (1770–1857) и португальской графини красавицы д'Ойенгаузен (в первом браке графиня д'Ега), впоследствии ставшей законной женой графа и получившей в православии имя Юлии Павловны Строгановой (20.08.1782–2.11.1864 гг.). Напротив, многие современники находят И. Полетику очень красивой и умной женщиной, но склонной к всевозможным амурным интригам, весьма влюбчивой и мстительной к тем, кто отвергает ее амурные притязания. Похоже, что Пушкин попал «под раздачу» как раз по этой причине. То ли до нее дошли слухи, распространяемые П.А. Катениным, что Пушкин «кастрат», то ли сама Наталья Николаевна, в пылу откровенности, поделилась с подругой, что ее муж импотент, но иначе никак нельзя объяснить столь резкую смену любовного интереса к поэту на жгучую ненависть. Сохранились документальные данные и свидетельства современников о дружбе И. Полетики с Геккерном и Дантесом, с которым у нее была любовная связь (этот шалун свое не упустит), но к Пушкину, по словам того же П.И. Бартенева, она «питала совершенно исключительное чувство ненависти, и даже к самой памяти к нему», которое сохранила до самой смерти. И, скажите на милость, что это за столь задушевная близость неразлучных подруг, если одна из них смертной ненавистью ненавидит мужа другой?

Как бы то ни было, но мистификация со «встречей» Натальи Николаевны с Дантесом на квартире И. Полетики была как нельзя кстати. Пушкин, конечно, все понял, но не мог не воспользоваться случаем, чтобы довести до конца свой замысел самоубийства через дуэль с отличным стрелком.

На следующий день он сочиняет и рассылает друзьям по почте «письма рогоносца», а уже 4 ноября 1836 года вызывает Дантеса на дуэль, обвинив его и его «папашу» в сочинении этого «пасквиля». Как дальше развивались события подробно описано в многочисленных монографиях и статьях известных исследователей пушкинистов и беллетристических произведениях писателей и просто пушкинолюбов, поэтому приведем лишь некоторые фрагменты этой преддуэльной эпопеи.

Мистификация Натальи Николаевны со «свиданием» на квартире И. Полетики упала на унавоженную почву и сработала на славу. Князь П.А. Вяземский, который в числе первых узнал об этой «встрече» и в числе других друзей Пушкина получивший запечатанный конверт, пишет в своей объяснительной записке Великому Князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 года: «письма анонимные привели к объяснению супругов и заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености…; она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккернов по отношению к ней; последний старался склонить ее изменить своему долгу… Пушкин был тронут ее доверием, раскаянием и встревожен опасностью, которая ей угрожала».

Друзья поверили, что интрига с письмами затеяна Геккернами, но в неотправленном письме графу Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года, Пушкин намекает, что «антигероем» «пасквиля» не обязательно является Дантес: «Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены… Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. (Курсив мой. – А.К.)

Между тем развернулась широкая компания по предотвращению дуэли. Около полудня 5 ноября к Пушкину приходит барон Геккерн; он сообщает ему, что по ошибке распечатал письмо, адресованное Дантесу, который на дежурстве в полку и ничего не знает о вызове. От имени приемного сына он принимает вызов, но просит отсрочки на 24 часа. Пушкин дает согласие на отсрочку. Вечером, узнав, что Пушкин послал Дантесу вызов, сестры Гончаровы и Наталья Николаевна отправляют И.Н. Гончарова в Царское Село за Жуковским. В какой-то из ближайших дней Геккерн, любым способом готовый остановить дуэль, обращается к Н.Н. Пушкиной с просьбой написать Дантесу и умолять его не драться с ее мужем.

Из письма П.А. Вяземского от 14 февраля 1836 г.: «Геккерны, старый и молодой, возымели дерзкое и подлое намерение попросить г-жу Пушкину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это низкое предложение».

Позицию старого Геккерна понять можно, он всеми возможными способами старается предотвратить дуэль, поскольку не видит сколько-нибудь значимой причины для поединка. Ни он ни его «приемный сын» непричастны к написанию «диплома рогоносца», а о мнимом «свидании» 2 ноября ни он ни его сын ни сном ни духом не ведают, поскольку просто не осведомлены о мистификации, затеянной Натальей Николаевной.

Пушкин составляет гневное послание барону, из которого также не следует, что Дантес добивается близости с его женой под дулом пистолета. О «событиях» 2 ноября он пишет весьма глухо, без каких-либо подробностей. Приводим полный текст этого неотправленного послания (в переводе, поскольку текст послания написан на французском языке):

«Барон!

Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. – Поведение вашего сына было мне полностью известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знал, наскоолько в этом отношении жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, с тем чтобы вмешаться, когда сочту это своевременным. Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производит некоторое впечатление на сердце молодой женщины и что тогда муж, если только он не дурак, совершенно естественно делается поверенным своей жены и господином ее поведения. Признаюсь, я был не совсем спокоен. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь потешную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.

Но вы, барон, – вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмелился писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома из-за лекарств, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына. Это еще не все.

Вы видите, что я этом об этом хорошо осведомлен, но погодите, это не все: я говорил вам, что дело осложнилось. Вернемся к анонимным письмам. Вы хорошо догадываетесь, что они вас интересуют.

2 ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам много удовольствия. Он сказал вам, что я в бешенстве, что моя жена боится… что она теряет голову. Вы решили нанести удар, который казался окончательным. Вами было составлено анонимное письмо.

Я получил три экземпляра из десятка, который был разослан. Письмо это было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого взгляда я напал на следы автора. Я больше об этом не беспокоился и был уверен, что найду пройдоху. В самом деле, после менее чем трехдневных розысков я уже знал положительно, как мне поступить.

Если дипломатия есть лишь искусство узнавать, что делается у других, и расстраивать их планы, вы отдадите мне справедливость и признаете, что были побиты по всем пунктам.

Теперь я подхожу к цели моего письма: может быть, вы хотите знать, что помешало мне до сих пор обесчестить вас в глазах вашего и нашего двора. Я вам скажу это.

Я, как видите, добр, бесхитростен, но сердце мое чувствительно. Дуэли мне уже недостаточно, и каков бы ни был ее исход, я не сочту себя достаточно отомщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой, которая совсем походила бы на веселый фарс (что, впрочем, меня весьма мало смущает), ни, наконец, письмом, которое я имею честь писать вам и которого копию сохраняю для личного употребления. Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо и чтобы уничтожить самый след этого жалкого дела, из которого мне легко будет сделать отличную главу в моей истории рогоносцев». (Курсив мой. – А.К.)