Тайна болезни и смерти Пушкина

Письмо датируется 17–21 ноября 1836 года, когда дуэль уже была расстроена, что вытекает и из его содержания, но сам факт его написания говорит о том, что Пушкин не оставляет намерения отомстить за нанесенное ему оскорбление, поскольку он напрямую обвиняет барона в написании «пасквиля»: «Вами было составлено анонимное письмо». Вот это беспочвенное обвинение Геккеренов в написании «Пасквиля» является лучшим доказательством того, что его составил сам Пушкин, взяв на себя великий грех по обвинению невиновного: «Напрасно я бегу к сионским высотам…» И извинение перед Музой в пятой строфе «Памятника»: «…не оспоривай глупца».

В том, что дуэль не состоялась, «виноват» прежде всего сам Пушкин, вернее еще одна его мистификация, о которой речь впереди. Между тем события разворачивались в следующем порядке. 7 ноября приехал из Царского Села Жуковский и активно включился в «работу» по предотвращению дуэли. Оба Геккерна, озабоченные тем же, предпринимают неожиданный поворот. Встретившись с Жуковским, Геккерн объявил, что Дантес давно влюблен в Катерину Гончарову; он просил уговорить Пушкина взять свой вызов, после чего Дантес тотчас сделает предложение Е.Н. Гончаровой. Пушкин пришел в ярость от низости и подлости посланника, услышав это предложение, но деваться ему было некуда, поскольку он сам невольно поспособствовал в свое время тому, чтобы был сделан этот ход.

О какой мистификации Пушкина идет речь? О ней много лет спустя подробно рассказал князь Александр Васильевич Трубецкой (14.06.1813–17.04.1889), в то время штаб-ротмистр Кавалергардского полка, однополчанин Дантеса. Суть его рассказа в следующем (в переложении Н.Я Петракова): «В конце лета 1836 года, вернувшись к обеду из города на каменноостровскую дачу, Пушкин застал у Натали Дантеса. (Заметим, что Дантес задерживался, зная, что Пушкин должен вот-вот появиться). После того как кавалергард ретировался, Пушкин потребовал объяснений от жены. Натали прибегла к спасительной, до ее мнению, лжи: Дантес, оказывается, зашел, чтобы сообщить ей о своем глубоком чувстве к сестре Екатерине и желании посвататься к ней. Пушкин, не поверив ни единому слову жены (это на заметку пушкинистам, убеждающим читателей более полутора веков в исключительной искренности Н.Н. и в столь же исключительной доверчивости поэта к росказням своей супруги), решил воспользоваться ее оправданиями и заставил тут же под диктовку написать Дантесу записку, в которой Натали извещает Дантеса, что она передала мужу, как Дантес просил руки ее сестры Кати, и муж, со своей стороны, согласен на этот брак. Записка была тотчас послана Дантесу, Трубецкой описывает шок Дантеса: «Ничего не понимаю! Ничьей руки я не просил. Стали мы обсуждать, советоваться и порешили, что Дантесу следует прежде всего не давать опровержения словам Натали до разъяснения казуса». Когда Дантес получил от Натали разъяснение этого «казуса», ему ничего не оставалось делать, как действительно изобразить ухаживания за Екатериной. Доказательства этому мы получаем из письма С. Карамзиной от 19 сентября 1836 года. Описывая свои именины, она, в частности, пишет о Дантесе, «который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя от Екатерины Гончаровой (!), он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку». Шутка Пушкина удалась на славу… она показала, что с Пушкиным шутки плохи, у него все игроки как на ладони. И Дантес сильно струхнул. По свидетельству того же Трубецкого, Дантес после встречи с Пушкиным на его даче (которая явно имела целью подразнить супруга Н.Н.) «выразил свое опасение, что Пушкин затевает что-то недоброе».

Интуиция не обманула Дантеса. Именно в августе-сентябре в голове созрел поэта план «крупномасштабной акции».

Поскольку академик Петраков в своей версии этой «крупномасштабной акции» не предусматривал, что целевая установка «акции» это самоубийство поэта, а посему называет следующие цели акции. Это прежде всего стремление показать, «…что свою честь он ставит выше всего на свете. Это во-первых. Во-вторых, что его интеллект несоизмеримо выше мозгов светских интриганов и для него не представляет никакого труда разобраться в их мышиной возне. И, в-третьих, в столь неравной борьбе он готов поставить на кон свою жизнь. Форма реализации этих целей – «автоанонимное» письмо, распространенное в узком кругу близких знакомых, что создает возможности для маневра при непредсказуемом развитии событий. А непредсказуемость при операции такого масштаба была обязательным элементом начинающейся игры. Большой игры».

Всецело поддерживая «во-первых» и «во-вторых» академика, тем не мене зададим ему следующий вопрос. Если Пушкин ценит свой интеллект «несоизмеримо выше мозгов светских интриганов», имея в виду, конечно, и «мозги» Дантеса (хотя последнего к «интриганам» можно отнести с большой натяжкой), то стоило ли рисковать своей жизнью ради убийства самой мелкой сошки, участвующей в его травле. Обладая превосходством в интеллекте, как раз очень важно было бы переиграть всю эту шушеру и при жизни насладиться своей победой. В том-то все и дело, что на первом месте в это «крупномасштабной акции» была четкая установка поэта – уйти из жизни, но так, чтобы не только современники, но и потомки не смогли усмотреть в этой «акции» самоубийство.

Все сходилось так, как замыслил поэт – уйти в 37 лет и именно в году, когда он перешел этот знаковый возрастной рубеж. Но первый «раунд» «Большой игры» Пушкин проиграл, поскольку вышеописанный розыгрыш через два с половиной месяца выполнил роль подсказки для Геккернов в момент, когда они лихорадочно искали способ уйти от дуэли.

«Подсказка» Пушкина была, как говорится, налицо, поскольку Екатерина Николаевна была на третьем месяце беременности. Дантес невольно «зарезервировал» свой будущий уход от дуэли и не упустил прямо идущей ему в руки возможности, как образно, но весьма фривольно писал Анатолий Королев: «…отведать запретного плода – любимую женщину,… через тело <ее> сестры. Он наслаждался уже тем, что владеет плотью от плоти Гончаровых». Над этим эпатажем А. Королева вволю поиронизировал В. Козаровецкий в ранее упоминаемом нами его сочинении, опубликованном в Интернете, назвав его «безудержной фантазией г-на Королева».

18 ноября истекал срок двухнедельной отсрочки от дуэли, на которую согласился Пушкин по просьбе барона Геккерна, и необходимо было принимать решение. Действия Пушкина в эти три дня (18–21 ноября 1836 года), на первый взгляд, весьма непоследовательны, а по воспоминаниям В.А. Соллогуба абсолютно неадекватны.

Днем 16 ноября, когда Соллогуб находился дома у Пушкина, он заявил:

– Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека (опять-таки светского человека) мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности.

Все это было говорено по-французски. Мы зашли к оружейнику. Пушкин приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы заходили еще в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Кукольнику, кажется, с требованием денег. Я между тем оставался у дверей и импровизировал эпиграмму:

Коль ты в Смирдину войдешь.Ничего там не найдешь,Ничего ты там не купишь.Лишь Сенковского толкнешь.

Эти четыре стиха я сказал выходящему Александру Сергеевичу, который с необыкновенною живостью заключил:

Иль в Булгарина наступишь [206] .

Каково же было изумление Соллогуба, когда в тот же день в гостях у Карамзина, где праздновали день рождения Екатерины Андреевны, Пушкин просит Соллогуба быть его секундантом, о чем последний пишет в «Воспоминаниях»:

«Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:

– Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь.

Потом он продолжал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений».

206

Эпиграмма считается принадлежащей Пушкину и во всех изданиях его произведений датируется: 1831 – август 1836 года.

Оказывается, что между этими двумя эпизодами, о которых пишет Соллогуб, произошли следующие события.

Дантес, сделав вид, что он не в курсе переговоров Геккерна о «его дуэли» и женитьбе, посылает со своим секундантом письмо, в котором просит Пушкина объяснить ему лично, почему он изменил свои намерения относительно вызова. Пушкин принимает секунданта д'Аршиака, читает письмо и объявляет, что завтра пришлет своего секунданта, чтобы обговорить время и место поединка.

Вечером того же дня состоялся большой раут у австрийского посланника графа Фикельмона по случаю кончины короля Карла X, на котором Екатерина Николаевна Гончарова (уже считая себя невестой) одна, среди дам в черном, из-за придворного траура, была в белом платье и любезничала с Дантесом, привлекая всеобщее внимание. Пушкин запретил ей говорить с Дантесом и увез домой. Соллогуб вспоминает:

«Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу сказал несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, статным молодым секретарем французского посольства, мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный, – отвечал он, – и надеюсь это скоро доказать». Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не желает.

На другой день погода была страшная – снег, метель. Я поехал сперва к отцу моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею только условиться насчет материальной стороны самого беспощадного поединка, и, наконец, с замирающим сердцем отправился к д'Аршиаку. Каково же было мое удивление, когда с первых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва просмотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. Затем он мне показал:

1) Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина.

2) Вызов Пушкина Дантесу после получения диплома.

3) Записку посланника барона Геккерна, в которой он просит, чтоб поединок был отложен на две недели.

4) Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад, на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К.Н. Гончаровой [207] .

Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не видал и только тут понял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса. Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безыменного негодяя, Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовавшем его мелкими беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти или расправы со всем светским обществом. Я твердо убежден, что если бы С.А. Соболевский был тогда в Петербурге, он, по влиянию его на Пушкина, один мог бы удержать его. Прочие были не в силах».

207

Из четырех названных документов известен только текст «ругательного диплома». Вызов Пушкина, так же как и записки его и Геккерна до нас не дошли, но, вероятно, их упоминает Жуковский в своих конспективных заметках: «его <Геккерна> требование письма» и «Письмо, в котором упоминает о сватовстве».