Тайна Дома трех вязов

Листая страницы, мне удавалось возродить, пусть и в ослабленном виде, те сильные эмоции, которые переполняли меня, когда я держал голову товарища под водой. Но чтение приводило и к ужасному разочарованию, потому что, какими бы яркими ни были эти истории, перевернув последнюю страницу, я оставался пустым и потерянным. Хуже того, книги разжигали во мне аппетит к запретному поступку.

Долгие годы в библиотеках и книжных магазинах я выбирал книги по единственному критерию: есть ли в сюжете убийца? Криминальных романов для широкой публики я избегал, ведь в них преступников рисуют грубыми мазками, и предпочитал тратить время на литературные шедевры.

Начитавшись книг, я начал писать. Подобно лекарству, освобождающему организм от продуктов жизнедеятельности, писательство стало противоядием от моих наклонностей. Свои первые страницы я написал еще подростком, но это были бледные подражания, которые я не сохранил. Хотя мой стиль не был лишен достоинств, я не мог найти ни одной темы, которую стоило бы изложить на бумаге. Вернее, страшась заглянуть в глубины своей души, я старательно избегал обращаться к единственной теме, которая меня действительно интересовала: к убийству.

Работа над первым романом, который я назвал «Исповедь», заняла пять лет. Дописал я его, уже работая преподавателем в университете. Книга получилась не без недостатков, но я очень ею гордился. Отправляя рукопись в издательство, я воображал, как получаю приглашение на съемочную площадку телешоу «Бульон культур» и скромно киваю в ответ на похвалы от Бернарда Пиво. К сожалению, вместо этого меня окатил холодный душ разочарования. В ответ я получил стандартные письма с отказами. Единственный отзыв от чистого сердца прислал редактор «Издательства де Креси»: этот мерзавец посоветовал мне «немедленно бросить писать, чтобы сохранить психику читателей относительно здоровой».

После этой неудачи я впал в депрессию. Надо сказать, что в то время я переживал сложный период: мой брак начал распадаться, а работа совершенно меня измучила. Мне нравилось выступать с кафедры и прививать студентам любовь к литературе – так возникала иллюзия того, что я не совсем бесполезен в этом мире. Однако уровень студентов, которые каждый год наводняли лекционные залы, приводил меня в отчаяние. Энтузиазм угас, лекции стали куда менее увлекательными, а склонность к художественным отступлениям привела к тому, что в один прекрасный день мне пришлось покинуть лекционный зал. Группа студентов пожаловалась декану, назвав мои лекции заумными и бредовыми.

Чтобы сгладить ситуацию, я организовал в университете одну из первых писательских мастерских. Моя все более ужасающая репутация не облегчила дело, но, поскольку я был готов преподавать этот курс бесплатно, мне предоставили помещение в полуподвале, неотапливаемое, больше похожее на чулан, чем на классную комнату. Какое право я имел претендовать на то, чтобы учить кого-то писательскому мастерству? Никакого, конечно, но три чудака, которые соизволили записаться на семинар, показали настолько посредственные способности, что жаловаться было бы наглостью.

Прислонившись к письменному столу и отвернувшись к окну, сквозь которое в класс лился тусклый свет, я слушал, как студенты читают мне чепуху, которую сочинили в своих тесных комнатах общежития. Потрясающее ощущение. Никогда прежде я не сталкивался с таким отсутствием таланта. Почему я решил продолжать? Возможно, хотел зациклиться на своих неудачах, встав плечом к плечу с другими бездарными начинающими писателями, которые, как и я, никогда не добьются успеха. Несомненно лишь одно: никаких чудес от этой мастерской бездарностей я не ждал.

Однако в середине учебного года, холодным зимним утром, чудо произошло. Я до сих пор не понимаю, что побудило Фабьена Лертилуа записаться на наш семинар. Худощавый, в маленьких круглых очках, в коротком пальто с капюшоном, которое было ему велико, этот девятнадцатилетний юноша смотрел на мир с постоянной тревогой. В классе он выбрал место в дальнем конце длинного, изогнутого подковой стола.

В первый раз Фабьен довольствовался тем, что слушал одноклассников, не участвуя в обмене мнениями, который мог показаться новичку странным. «Больше мы его не увидим», – подумал я. Однако он вернулся на следующей неделе. Не знаю, чем этот молодой человек меня так заинтриговал. По моей настоятельной просьбе он согласился поучаствовать в обсуждении. Его голос звучал хрипло, а речь – очень нерешительно.

Не могу описать, что со мной произошло, когда он дочитал свой рассказ. Наверное, я побледнел. К счастью, студенты, как обычно, застыли в равнодушном оцепенении и ничего не заметили. Я не верил своим ушам. Рассказ Фабьена был не хорошим и даже не отличным, он был великолепным. Текст звучал ярко, точно, ликующе; история была удивительной и без привычных клише. В порыве зависти я было предположил, что он украл идею рассказа у какого-нибудь великого автора, но ограничения, которые я сам и ввел, исключали такую возможность. Ошеломленно глядя на него, я довольствовался тем, что вежливо поздравил студента с тем, что несправедливо назвал «первым наброском». Фабьен не возразил, и я понял, что он даже не подозревает, насколько талантлив.

По окончании семинара я остановил его и спросил, написал ли он что-нибудь еще. Безмятежно глядя на меня, Фабьен сообщил, что у него есть дюжина рассказов и что он уже несколько месяцев пишет роман. Роман! У меня заколотилось сердце. Однако я посчитал, что расспрашивать подробнее будет неосмотрительно и вскользь предложил показать мне как-нибудь написанное. Я незаметно расспросил о новичке нескольких коллег. Фабьен Лертилуа был обычным студентом, особыми достижениями не блистал. Незаметный юноша, большинство профессоров даже не помнили его в лицо.

На следующей неделе, когда семинар закончился, Фабьен сам пришел ко мне в кабинет и протянул толстую клетчатую тетрадь.

– Это роман, о котором я вам рассказывал, – отстраненно проговорил он. – Его еще никто не читал. Я не знаю, как о нем судить…

– Мне понравились ваши рассказы, Фабьен. Если новый текст будет на том же уровне, это очень неплохо.

– Просто скажите мне ваше мнение, месье.

Не стоит и говорить, что, как только Фабьен вышел из комнаты, я набросился на тетрадь. Роман назывался «Обещание рая». Я предполагал, что увижу всего несколько глав, но под обложкой скромной тетради оказалось почти законченное произведение: сто сорок страниц, исписанных с обеих сторон, без единой поправки, словно слова вылились из него в едином порыве вдохновения.

Хотя стиль Фабьена оставался таким же мощным и точным, как и в рассказах, форма романа придала его таланту поразительную широту. Текст взволновал меня, тронул, опустошил. Только перевернув последнюю страницу, я понял, что наступили сумерки и в комнате почти стемнело. Университет, должно быть, уже опустел. Я не заметил, как пролетело время.

Долгие минуты я неподвижно сидел за столом в тисках всепоглощающей ревности…

Глава 11 За гранью добра и зла