Тайна гибели Бориса и Глеба (др. изд.)

Сравнение Святополка с библейскими братоубийцами Каином и Ламехом подчеркивает стремление летописца к представлению его преступления в библейской ретроспективе. Следует обратить внимание на то, что во всех древнерусских текстах была допущена одна и та же ошибка: под Ламехом имелся в виду сын библейского судьи Гедеона Авимелех. Однако, как полагает И. Н. Данилевский, Святополк отождествлялся не с Авимелехом, сыном библейского судьи Гедеона, о чем прямо говорится в летописном тексте, а с Авимелехом — филистимлянским царем, дважды едва не совершившим тяжкого проступка^{161}… Таким образом, летописец якобы пытался доказать непричастность Святополка к гибели Бориса и Глеба. Впрочем, исследователь не исключает, что летописец мог сравнивать с Авимелехом и Владимира Святославича, поскольку матерями обоих были рабыни^{162}.

Спорность подобных интерпретаций не помешала И. Н. Данилевскому дать «окаянному» князю следующую характеристику: «Святополк был сыном своего времени. Возможно, жесток и коварен, подобно большинству своих современников-правителей. Но мало кто из них даже после смерти был так опозорен перед потомками, как он. Даже после смерти он не освободился от того, что мы называем политикой: на него, видимо, удалось „списать“ целый ряд политических преступлений, совершенных другими, скажем, тем же самым Ярославом Мудрым»^{163}.

Эта гипотеза не была принята исследователями. По словам А. Ю. Карпова, «летописец вполне ясно обозначил свой выбор. Помимо прочего, Авимелех-братоубийца приходился незаконнорожденным сыном Гедеону, что означало двойную аналогию с князем Святополком, незаконнорожденным сыном Владимира. Достаточно привести развернутую цитату из летописи: „Се же Святополк новый Авимелех, иже ся бе родил от прелюбодеянья, иже изби братью свою, сыны Гедеоны; тако и сь бысть“. Совершенно очевидно, что какая-либо двусмысленность и „амбивалентность“ в этой характеристике Святополка отсутствуют напрочь»^{164}.

Мы рассмотрели здесь далеко не все постулаты концепции И. Н. Данилевского и аргументы его критиков, так как подобный анализ весьма усложнил бы сюжет этой книги (более подробно идеи Данилевского рассмотрены А. А. Шайкиным)^{165}. На наш взгляд, изложенного выше вполне достаточно для того, чтобы читатель мог получить представление о наиболее оригинальной интерпретации династического конфликта 1015–1019 гг. в современной историографии. Подводя итог, надо констатировать, что аргументы, приведенные И. Н. Данилевским, дали новый импульс развитию проблемы, но отнюдь не способствовали ее решению.

1.8. Братоубийство в библейском контексте. Паримийные чтения Борису и Глебу

Рассказ ПВЛ о борьбе Ярослава со Святополком под 1015 и 1019 гг. частично совпадает с текстом паримийных чтений Борису и Глебу. Паримии, или адаптированные для богослужения фрагменты из Ветхого и, реже, Нового Завета, как правило, читались в церкви во время Великого поста и вечерних служб накануне больших церковных праздников. Одна из их разновидностей (так называемые исторические паримии) вместо традиционного библейского сюжета о Каине и Авеле, — беспрецедентный случай для этого жанра! — содержит сюжет о Борисе и Глебе. Паримии Борису и Глебу читались 2 мая (в день перенесения мощей мучеников) и 24 июля (в день гибели Бориса), однако чтение их не считалось канонически обязательным, и они могли заменяться библейскими паримиями, считает Б. А. Успенский^{166}. Он же отмечает, что в исторических паримиях Борис и Глеб фигурируют как один обобщенный образ мученика, объяснив это обстоятельство влиянием католической службы св. Вячеславу.

Сам факт существования Борисоглебских паримий уже давно вызывает недоумение: не исключено, что в данном случае «история Бориса и Глеба воспринималась как библейское повествование в переводе на язык русской истории — на конкретный язык русских реалий»^{167}. Подобное утверждение покоится на культурологических представлениях о том, что история в средневековой Европе воспринималась лишь в той мере, в какой она соответствовала библейским образцам, наделенным высшим духовным смыслом. Поэтому, на наш взгляд, необходимо выделить два уровня исторического восприятия, характеризующих современного человека и субъекта «другой» эпохи, воспринимаемой, с одной стороны, с позиции критического рационализма, а с другой — в исключительно религиозном контексте, где ключевым критерием достоверности является уподобление реальных исторических событий аналогам, зафиксированным библейской традицией.

Можно вполне обоснованно утверждать, что «культурная оппозиция» между ними заключается в своеобразии ментальных установок, определяющих интерпретацию исторического процесса. Вследствие этого то, что признается «историчным» в настоящий момент, возможно, не считалось таковым в эпоху Средневековья и, напротив, то, что было историчным для человека другой эпохи, зачастую игнорируется сейчас. В этом плане паримийные чтения Борису и Глебу с точки зрения Средневековья, несомненно, являлись «историчными» благодаря параллелям между Святополком, Борисом и Глебом, с одной стороны, и Каином и Авелем — с другой.

Если абстрагироваться от современных рационалистических представлений, можно сказать, что Борисоглебские паримии органично вписываются в ту культурную атмосферу, которая сложилась в течение первого столетия после Крещения Руси, когда в «Слове о Законе и Благодати» Киев отождествлялся с «Новым Иерусалимом»^{168}, а составитель ПВЛ без колебаний формулировал антитезу между царем Соломоном и князем Владимиром, который был «такой же женолюбец, как и Соломон, ибо говорят, что у Соломона было семьсот жен и триста наложниц. Мудр он был, а в конце концов погиб. Этот же был невежда, а под конец обрел себе вечное спасение»^{169}.

Паримийные чтения Борису и Глебу — «типичное произведение нашей начальной письменности, главной характеристикой которой является творческое самоопределение внутри новой традиции, внутри заданного жанра. Как „Повесть Временных лет“ есть оригинальное творчество внутри хронографического жанра, так Паримийные чтения Борису и Глебу есть небывалое творчество внутри нового жанра библейских чтений». По утверждению Н. Н. Невзоровой, «столь непосредственное и смелое отношение к источнику возможно было только в самый ранний период восприятия христианства»^{170}.

Паримии, возникновение которых в настоящее время относится к первой половине XI в., еще более, чем ПВЛ, представляют династический конфликт 1015–1019 гг. в «смысловом контексте» Библии. Однако в их фокусе находятся не Борис и Глеб, а Святополк и Ярослав — братоубийца и мститель. Князья-мученики остаются на периферии сюжета: об их гибели сообщается как бы между прочим, на уровне факта, а не феномена. Составителя интересует именно осуждение братоубийства, как явления, противоречащего религиозным представлениям, а вовсе не прославление тех, кто пал жертвой братоубийцы, — история их рассматривалась лишь как своеобразная иллюстрация общей идеи. Здесь внимание акцентируется прежде всего на мотиве «праведной мести», выраженном в молитве Ярослава перед сражением, — для составителя паримии эта мотивация является достаточной, и он еще более подчеркивает его введением агиографически стилизованного сюжета о помощи ангелов Ярославу во время битвы. Парадокс заключается в том, что светская традиция Борисоглебского цикла нашла свое воплощение в церковных паримиях, сформировавших стереотип мстителя за убитых братьев.

Как заметил С. А. Бугославский: «Ярослав применил в своей политической борьбе со Святополком не только вооруженную силу, но и перо писателя-публициста, опиравшегося на авторитет религиозных идей и традиций». Еще дальше пошел немецкий теолог Г. Подскальски, утверждавший, что в паримии история братоубийства и отмщения наблюдается глазами Ярослава Мудрого^{171}. Согласно одной из гипотез, в основу паримийных чтений легла «Повесть о мести Ярослава за убитых братьев». По словам ее автора Н. И. Милютенко: «Следы деления единого рассказа видны в „Повести временных лет“ под 1015–1016 и 1018–1019 гг. Знаменательно, что оба рубежа в делении текста приходятся на стыки фрагментов, совпадающих с Паримийным чтением, со светскими летописными рассказами. В первом случае это описание новгородского веча, сборов Ярослава в поход (1015 г.) и Любечской битвы (1016 г.), во втором — рассказ о найме варягов в 1018 г. и описание Альтской битвы под 1019 г.»^{172}.