Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
Брезжили, смутно поднимались из тумана, завязывались конструкции новой системы. Он отгонял их. Они мешали сосредоточиться на настоящем. Сначала надлежало отдумать то, что рушилось, что было обречено. Они таяли и снова возникали… соблазняли.
Утром, когда Николай вышел к завтраку, Леонида уже не было дома. Надежда отвела глаза в сторону, когда он спросил, где Леонид. К родителям на кладбище Надежда и Николай ходили вдвоем.
Только к обеду появился Леонид, забежал на минутку к Надежде и был уже в таком виде, что лучше было не спрашивать его ни о чем. Он молча поклонился Николаю и поспешил пройти мимо, отворотив от него налившееся свежебагровым цветом лицо. С ним пришел какой-то крошечный оборванец в черном пальто, косматый и бородатый, кухарка его не пустила в дом, и он ходил по двору (Леонид вошел с черной лестницы), останавливался под окнами кухни, бил себя в грудь кулачком, обиженно и гневно топал ногой
Весь этот день вился над Николаем Ермилов, то сам заезжал, не заставая Николая, оставлял записки, то присылал с записками лакея, все порывался куда-то увезти Николая, но Николай его избегал, когда уходил из дому, не говорил никому, куда уходил, лакея же отсылал назад с одним и тем же ответом, что занят.
Через день, узнав о том, что Леонид, так и не объявившийся более у Надежды, отбыл в свой уезд (его увезли, пьяненького, крестьяне-подводчики, присланные из деревни его тестем), Клеточников, получивший накануне все свои деньги, простился с сестрой и в тот же день выехал из Пензы.
Об Иване Степановиче не было за эти дни никаких известий. С Ермиловым Клеточников так и не встретился.
Еще в поезде, едва переехав границу, он понял, что недолго пробудет за границей.
Зачем он ехал сюда? Что мог найти здесь — какой ответ на свои вопросы мог получить? Его привлекало общение с Корсаковым, его семейством (Корсаковы выехали за границу всем семейством), к которому он, собственно, и ехал, чтобы там уже решить, как быть дальше. Но не мог же он быть вечно привязан к этому семейству? Да и такое ли общение было ему надобно?.. Надеялся ли он найти здесь ту «мыслящую и равную себе среду», без которой, как понял он, ему не обойтись? Но разве в Европе мог найти такую среду он, неевропеец? Равная ему среда могла быть в России, если не в настоящем, то в будущем… Вот и задача, великая цель, как сказал Леонид, сделать мыслящей эту среду, цель, способная украсить, дать смысл всей жизни. Но дальше этого он пока не заходил в своих рассуждениях.
В Вене он был всего один день, не вынес шума и сутолоки австрийской столицы, не столько, впрочем, шума и сутолоки самой столицы, сколько бестолковой туристской суеты своих же русских, понаехавших ради открывшейся здесь Всемирной промышленной выставки; он ехал в одном вагоне с большой группой русских туристов, успел устать от них и в Вене оказался с ними в одном отеле. Притом ему хотелось, поскорее освободившись от сбивавших впечатлений путешествия, спокойно обдумать все, что свалилось на него в последнее время, и на другой день по приезде в Вену он выехал во Франценсбад, где и находился безвыездно до самого возвращения в Россию.
Во Франценсбаде, курортном городке в Рудных горах в Чехии, он жил у Корсаковых, нанимавших квартиру на окраине города, у почтовой дороги. По этой дороге они с Корсаковым ежедневно совершали небольшие прогулки (у Корсакова не заживала рана, но врачи не запрещали ему ходить, напротив, советовали делать небольшие покойные прогулки), ходили, как в Ялте, беседуя или молча, думая о своем, нисколько не тяготясь обществом друг друга, отмеривали две-три версты до известного им куста и, не сговариваясь, поворачивали назад. За несколько месяцев, что они не виделись, не много произошло такого, о чем они не могли бы рассказать друг другу в двух словах. В сущности, все новости были рассказаны в первый же вечер, включая отчет Клеточникова по имению, который он сделал Елене Константиновне. Об отставке Клеточникова поговорили две минуты; отставке ни Елена Константиновна, ни Владимир Семенович не придали ни малейшего значения, им и в голову не пришло связать между собой отставку и выезд Клеточникова из России. Оставил эту службу — найдет другую, о чем было говорить? Темой их с Корсаковым бесед были российские новости из газет и новости местных водолечебных заведений, которые они вместе посещали — Корсаков лечил еще желудок, и Клеточникову нужно было полечить желудок, доставлявший ему немало хлопот.
Относительно России Корсаков был настроен пессимистически. Он полагал, что в ближайшие годы реакция съест, слижет все благоприобретенное обществом за либеральные времена, ничего не останется от либеральной эпохи — реформы обратятся в свою противоположность действием правительственных циркуляров и разъяснений. На иронический вопрос Клеточникова: что же, разве Корсаков больше не верит в цивилизующую роль бюрократии, которая, казалось бы, и могла спасти Россию от разрушающей язвы реакции, он, усмехнувшись, ответил: вся беда в том, что в России и бюрократии-то пока нет, есть рабы и рабовладельцы, паны и холопы, — России только еще предстоит выработать этот слой знающих свое дело и уважающих себя, понимающих свое значение чиновников. На замечание же Клеточникова, что, мол, порядочным людям надо, вероятно, сопротивляться реакции, каждому на своем месте, он возразил, что да, конечно, надо сопротивляться, если есть силы… силы и здоровье. А если
нет ни сил, ни здоровья? Кроме того, продолжал он с той же усмешкой, реакция — это своего рода стихийное бедствие, в обществе, как и в природе, бывают свои приливы и отливы, сезоны дождей и засухи, и надо иногда уметь переждать плохой сезон; порой бывает нужно переждать… не участвовать. А бюрократия — она и без нашего участия выработается, ей реакция не страшна. Время работает на бюрократию.Клеточников слушал, посмеивался. Это не мешало ему думать о своем.
Неожиданно к Корсаковым прикатил из Вены в гости Щербина. Вот кто удивил, вот кто изменился! Клеточников не виделся с ним со времени нечаевской истории. Тогда Щербина больше всех волновался и ораторствовал в Ялте и рассорился со многими, а пуще всего с Винбергом, который не то чтобы выгораживал нечаевцев, но и не видел оснований их поносить, и вот это-то и дразнило Щербину, давало ему повод думать, что Винберг сомневается в его искренности, подозревает его в том, что он, Щербина, будто бы из малодушия отступался от своих радикальных убеждений. Потом он куда-то исчез, говорили, будто вовсе выехал из Крыма, и все эти годы о нем не было слышно. А недавно неожиданно объявился в Симферополе и вместе с Винбергом затевал какие-то коммерческие дела, — теперь он сам охотно и с воодушевлением обо всем этом рассказывал.
Он и внешне изменился. Куда девались торчавшие во все стороны патлы жестких волос, гримаса недовольства на лице, косоворотка, смазные сапоги! Теперь это был вполне приличный, даже изящный господин, энергичный, с оттенком энтузиазма Винбергова толка. О Винберге он отзывался с восторгом, удивляясь, как прежде не замечал, какая это громадная личность, человек с масштабом, размахом. Они сошлись на одинаковом понимании роли капитализма в России. Одним из первых дел Винберга в губернском масштабе было учреждение Симферопольского общества взаимного кредита, объединившего всех владельцев капитала края, и Щербина стал деятельнейшим его помощником. Общество уже составилось, и Щербина приехал в Вену на промышленную выставку официальным представителем этого общества.
Узнав о том, что Клеточников оставил службу в Ялте, Щербина предложил ему переехать в Симферополь, поступить на службу в их с Винбергом общество. Винберг, говорил Щербина, будет, без сомнения, рад ему, а главное, его, Клеточникова, новая деятельность получит несравненно более высокое общественно полезное направление, нежели прежняя. Он сделал упор на общественной полезности этой новой деятельности и тут же постарался разъяснить, что он имел в виду.
Существо его вновь обретенной веры сводилось, как понял Клеточников, к следующему. Оставаясь врагом самодержавия и сторонником радикальной перестройки всей жизни России на началах социалистических — за истекшие годы он, Щербина, убедился в том, что все же лучшей, справедливейшей системы, общественного устройства теоретическая мысль человечества не выработала, — он вместе с тем оставался противником насильственных методов в общественных отношениях. «Делать ставку на бунт народа, — объяснял он, — против законной власти, какой бы эта власть ни была, как это делают нынешние агитаторы, недоучившиеся мальчишки из Петербурга и Москвы, — безумие. Что может быть итогом такого бунта? Смена одной формы самовластия другой, худшей, грубейшей, татаро-монгольской, поскольку народ по естественному своему положению — самый консервативный элемент общества».
Как же рассчитывал он перейти к новому общественному порядку? Через соответственным образом направленное развитие молодого российского капитализма. Надо, говорил он, помочь российскому капитализму окрепнуть, но при этом вырвать у самодержавия духовную власть над ним, взять в свои руки руководство им. В чьи руки? В руки образованной части общества. Влиянию образованной части общества на капитализм должно содействовать всеми возможными средствами. Нужно также всеми силами содействовать контактам, связям, сделкам русского капитализма с просвещенным европейским капитализмом — для выработки в духе уважения свободы мысли и действия. Просвещенный, нравственно направляемый образованной частью общества, русский капитализм, рано или поздно ощутив оковы олигархического строя, представит собою несравненно большую угрозу для этого строя, нежели представляло когда-либо либеральное дворянство, вынудит самодержавие отступить, уступить власть — без крови, без потрясений; а свобода — это, милостивый государь Николай Васильевич, и есть ворота в социализм: проповедуйте ваши спасительные идеи сколько угодно, просвещайте массы, учите их ответственному отношению к их праву творить свою жизнь — ведите к свету.
Клеточников, слушая, посмеивался, не возражал, но и не соглашался, от предложения Щербины не отказывался, но и принять его не спешил: ему надо было подумать…
Как внезапно появился, так внезапно Щербина и исчез.
По-прежнему ходили с Корсаковым по почтовой дороге, отмеривали две-три версты до знакомого куста и поворачивали назад.
В июле Елена Константиновна собралась с детьми в Ялту, и Клеточников выехал вместе с ними. Владимир Семенович оставался во Франценсбаде. Грустное было прощание. Оба чувствовали: больше не увидятся.