Тайна, приносящая смерть

– Несомненно! – распрямил Владимир спину.

Возможность говорить о чем-то еще, кроме убийств, немного отвлекла и увлекла его. Он снова очутился в привычном славном мире среди высоких, под потолок стеллажей, уставленных книгами. Снова услышал таинственный шорох страниц, сдвигаемых его осторожными пальцами. Он точно помнил, где именно он прочел про современную технику огранки драгоценных камней. И помнил, в каком издании читал о старинных украшениях, поименно помнил всех знаменитых ювелиров прошлого. Конечно, он не был знатоком настолько, чтобы навскидку, по фотографии определить, к какому точно украшению принадлежал этот крохотный фрагмент с фотографии и кто это украшение сделал, но что эта штучка являлась частью чего-то дорогого и старинного – Володя был уверен.

Он говорил долго, пространно и увлеченно. Он почти забыл, зачем он здесь. Вспомнив, замолчал внезапно, будто неожиданно разучился говорить. Уставил глаза в пол и даже не заметил, что выпустил фотографию из пальцев.

Он все время не мог понять, что хотят от него эти двое? Причем один из них почти все время молчал и смотрел в его сторону со странным, непонятным Володе сочувствием. Второй без конца наседал и навязывал ему какие-то нелепые идеи, или это называлось у них версиями?

Потом еще были какие-то люди из прокуратуры. Те тоже без конца спрашивали его и спрашивали. И важный напыщенный следователь. Тот все время что-то бубнил невнятное об уликах, свидетелях, которых ему не представили. И при этом смотрел на Владимира с осуждением. Будто он был виноват не в том, что убил, а в том, что сделал это очень незаметно и тихо. Так, что его никто не видел и не слышал. И каждый раз, когда он прощался с ним в допросной, он просил его вспомнить что-нибудь еще. Что-нибудь такое, что способно было бы пролить свет...

А света для него лично уже не будет никогда! Весь мир, все краски мира, все его оттенки и полутона померкли три с лишним недели назад, когда не стало Маши. И ничто уже и никогда не забрезжит в конце длинного, узкого, черного тоннеля, в котором он теперь существовал и по которому, по слухам, следовало стремительно двигаться.

Он не станет двигаться, он не хочет, чтобы брезжил какой-то свет или даже слабый намек на его присутствие. Он хочет, чтобы было сыро, темно, холодно и страшно, как ей... там. Он помнил, каким ужасом был охвачен, когда ее опускали... туда. Какой противной казалась ему земля, каким мерзкими были комья, которые он хотел размять в руке, чтобы бросить ей вслед. Ничего не вышло. Земля не рассыпалась, она прессовалась в большой липкий ком, запустить который вниз было кощунственно, было ужасно...

Он уже ругал себя за болтливость. И чего это на него нашло?! Зачем?! Что снова пытаются узнать от него эти двое? Или они тоже надеются пролить какой-то свет на то, что произошло?

Нет! Этого не нужно делать!!! Не этого он хотел! Никакого света, никакого прозрения! Боль, ломки, холод, страх, пускай даже будут и унижения. Вот то, чего он хотел. Именно так он стремился наказать себя. И помощников по его спасению ему не надо.

– Что вы сказали? – не понял Щеголев.

– Я устал. Я хочу в камеру, – побелевшими губами обронил Володя и начал подниматься со стула. – Я прошу вас... Оставьте меня в покое! Я же сказал вам, что это я виноват в ее смерти, я! Не трогайте меня больше, я вас прошу...

После того как его увели, они молчали. Долгие десять минут в их кабинете висела угнетающая тишина, нарушить которую не решался никто из них. Наконец, хмыкнув с деланой веселостью, Толик произнес:

– Слушай, а чего ты вообще прицепился к этой золотой завитушке?

– Не понял! – вытаращился Данила и пальцем у виска крутанул. – Совсем, что ли! Эта золотая хрень была зажата в руке убитой!

– И что?!

– Да ничего! Это же очевидно, что она ее сорвала с того, кто напал на нее!

– Ну! Получается, что с Востриковой! С ней же она подралась незадолго до смерти.

– Участковый утверждает, что у Востриковой не было ничего похожего. Кроме креста золотого на цепочке – ни единого украшения. Крест с цепочкой, кстати, был нами обнаружен. И больше ничего! Ни на самой Востриковой, ни в ее доме. Ни следа. Значит...

– Да ничего это не значит, Данила, – разозлился Толик, задвигав ногами так, что от его ботинок в разные стороны по линолеуму расползлись черные следы. – Она могла, уже упав, из травы эту вещицу зацепить. Ее могли в руку ей сунуть уже после смерти.

– Зачем?!

– Затем, чтобы навести нас на ложный след, к примеру.

– Кому нас наводить, если сознавшийся в ее убийстве библиотекарь эту ерунду в глаза не видел, а? – Щеголев глянул многозначительно в сторону коллеги. – Понимаешь, куда я клоню?

– Нет, – настырно замотал тот головой.

– К тому, что налицо противоречия, коллега. И ты только что сам их вслух озвучил.

– То есть?!

– То есть ты говоришь, что тот, кто ее убил, мог ей в руку сунуть эту безделушку с тем, чтобы навести нас на ложный след, так сказал?

– Приблизительно.

– И получается, что проделать это мог только Владимир, раз он и есть убийца. А он вещицы этой не узнал. И что выходит?

– Если Владимир этого не делал и у Востриковой ничего похожего в доме и на ней не нашли, то... Выходит тогда, что убитая подобрала ее с земли.

– Промашечка получается, коллега, – ядовито улыбнулся Данила. – Вокруг убитой трава, так? Так! Если бы, судорожно хватая пальцами вокруг себя, Углина выцарапала эту ерундовину с земли, то вместе с ней она стопроцентно зацепила бы пучок травы, и уж под ногтями-то у нее точно зелено было бы. А так ведь нет ничего. Ничего, кроме частиц кожи. Ее уложили на траву уже мертвую, Толик. Так же, как и в случае с этой девушкой. Эту вообще убили без особых проблем. Она даже не сопротивлялась, получается. Даже трава не примята! Будто в воздух ее поднял, задушил и уложил потом. Сволочь...

– Думаешь, библиотекарь оговорил себя? – сник Толик, нахохлился и смотрел теперь на Щеголева с явным неудовольствием. – А я уже отчитаться успел. Уже следаки вовсю работают.

– Вот пускай они и работают. И у тебя не должно быть никаких угрызений совести, раз человек явку написал. Просто... Просто не дает мне покоя эта деревня, вместе с участковым их. Это ведь... Это ведь он прикармливал девчонку, заставив прятаться в доме, пока лицо не заживет.

– Да ладно! – Толик аж с места подскочил, оттянув воротник на рубашке так, что отлетела верхняя пуговица. – Как это так, Данила??? Он что... против нас, получается?!

– Черт его знает, что получается. С одной стороны, он ее будто бы защищал. Сирота, говорит, заступиться некому, на нары загремит, уже никогда не очиститься ей потом.

– А он защитил!!! Вот урод! Да его привлечь надо! – раскипятился Толик и тут же полез под стол за оторванной пуговицей.

Уже сидя под столом, шаря по пыльному линолеуму, он с тоской прогундосил, что теперь Тамарка съест его за эту оторванную пуговицу. Что придумает не пойми что про страстную любовницу, про случайную встречу. И ведь повода не дает ей никогда, а она все равно сочиняет небылицы про своего мужа и его многочисленных любовниц. Задержался на работе – был на свидании. Чехол на заднем сиденье машины чуть сдвинут, непременно чей-то чужой зад по нему елозил, и непременно женский.

Теперь вот эта пуговица еще. Стопроцентно скандал на вечер обеспечен.

– Тяжело тебе с ней, – хмыкнул Данила, со сладкой негой в сердце вспомнив свою Леночку. – Ревнивая?

– Еще какая, – с красным от натуги и злости лицом Толик выбрался из-под стола, обдул найденную пуговицу, повертел ее в руках. – Может, к девчонкам из секретариата обратиться, а? Пришьют, и делов-то, как считаешь?

– Я считаю... – Данила вдруг развернулся к сейфу, открыл его и, порывшись в папках, вытащил файл с парой машинописных листков. – Слушай, я тут вдруг вспомнил.