Тайна Санта-Виттории

Мэр был явно польщен.

— Правду сказать, Фабио, это уже я сам, — сказал он. Это произвело сильное впечатление на Фабио.

— Тебе следует записать свою мысль, — сказал он,

— Я, Фабио, признаться, не очень-то силен в правописании. Вот если бы кто-нибудь согласился записывать…

Так появились на свет «Рассуждения» Итало Бомболини. В городе до сих пор хранится где-то несколько копий, переписанных рукою Фабио.

— В народе говорят, что мы родились под счастливой звездой. И нам было доброе предзнаменование. Я верю, что народ нрав, что оно к добру.

— И я верю, — сказал Фабио. Но он уже не мог думать ни о чем, он ждал, когда появится Анджела с похлебкой или макаронами.

Бомболини наклонился к нему.

— Помнишь, я спрашивал тебя, как следует мне править — страхом или любовью?

Фабио сказал, что помнит, но не продумал еще этого до конца.

— Не ломай себе голову, Фабио, — сказал Бомболини. — Ибо я уже принял решение. Меня должны бояться, любя.

Часть вторая Бомболини

Звездою, увиденной в Санта-Виттории, был я. И знамением грядущих перемен — тоже я.

Тут я и вхожу в повествование. Это цена, которую вам придется заплатить за рассказ о том, что случилось в Санта-Виттории, а это куда интереснее, чем повесть обо мне. Вот уже двадцать лет, как я хочу рассказать о себе моим соотечественникам, моемународу — хочу повиниться в надежде, что кто-то меня поймет и, если таких окажется немало, я со временем смогу вернуться домой и заново построить свою жизнь. Я постараюсь по возможности сократить рассказ о себе, чтобы читателю не пришлось слишком дорого платить за свое терпение. В то утро, когда Фабио сообщил о смерти Муссолини, я пролетал в «Одессе-дарлинг», бомбардировщике типа «В-24», где-то над Италией. Сейчас мне кажется, что мы, видимо, пролетели над Санта-Витторией часов в восемь утра, хотя никто здесь не помнит, чтобы в то утро над городком появлялся самолет.

В ту пору я уже знал о судьбе, постигшей Муссолини. Командир «Одессы-дарлинг» капитан Бастер Рэмпи рассказал мне об этом еще до того, как мы поднялись в воздух.

— Слыхал? Они разделались с Мазлини! Что ты на это скажешь?

Я пожал плечами. Что я мог на это сказать?

— А мне казалось, что тебе интересно будет узнать, — сказал Рэмпи. — Интересно первым узнать об этом, ясно? Ты же как-никак итальяшка, не кто-нибудь.

— Нет, сэр, мне это неинтересно.

— А я подумал, что интересно.

— Нет, сэр.

Это был наш четвертый вылет и первый над собственно Италией. Мы бомбили Пантеллерию и Лампедузу и некоторые другие острова — я уже забыл, как они называются, — но это был наш первый полет над самой Италией.

Я отлично помню, как начинался полет; иной раз у меня возникает такое чувство, точно я привязан к этой горе, как моряк, потерпевший крушение, — к спасательной шлюпке, и тогда мне хочется снова взмыть в небо, вырваться отсюда и оставить далеко позади всех этих людей, которых я за это время так хорошо узнал и которые считают, что хорошо знают меня.

В то утро мы рано пересекли море — Тирренское море. Солнце только что взошло, мы летели низко над голубовато-зеленоватой водой, и тень наша скользила по ней — казалось, огромная темная рыба стремительно плывет у самой поверхности воды. Я ни разу прежде не видел Италии — она словно чудо возникла перед нами, вся в зелени, такой не похожей на африканскую, темно-зеленой, как нижняя сторона листьев на виноградной лозе. Мы следовали вдоль берега, который, как мне теперь известно, именуют Божественным побережьем, — летели над скалами, над белыми домиками, прильнувшими к этим скалам, и над маленькими городками, раскинувшимися на пологих склонах гор, а потом вдруг повернули в глубь страны. После этого мне уже было не до красот пейзажа: я не смотрел на землю, задавшись целью обнаружить и подстрелить итальянский самолет. А поставил я себе такую цель потому, что остальные члены экипажа не доверяли мне. Как-то ночью, после кутежа в офицерском клубе, капитан Рэмпи явился ко мне в барак.

Скажи мне правду, Абруцци: если бы ты увидел в воздухе итальянский самолет, ты ведь не стал бы стрелять по нему, а?

Я сказал, что нет, стал бы. Он еще как-то так раскатисто произнес «р» в слове «стрелять» — я сейчас уже по забыл многие английские слова, но помню каждое слово, которое говорил мне капитан, и то, как он его произносил.

— Не надо лгать, Абруцци. Я на тебя за правду не рассержусь. Вот если бы мои родители уехали вместе со мной из Техаса, а потом началась бы война, полетел бы я стрелять в техасцев, как ты считаешь?

Я сказал, что, по-моему, полетел бы, если бы ему приказали. Он схватил меня за ворот рубашки.

— Полетел бы стрелять в моихбратьев? Стрелять в моюплоть и кровь? — Он выпустил ворот моей рубашки, точно боялся запачкаться. — Я предпочел бы, чтобы в этом деле ты был честен со мной. Тогда я мог бы уважать тебя.

После этого не только он, но и все остальные члены экипажа стали относиться ко мне как к неустранимой помехе — как к мотору, на который нельзя положиться. Они даже разработали план и назвали его операция «Пейзан» — на случай, если на нас нападут итальянские самолеты. Наш штурман, лейтенант Марвелл, должен был тотчас покинуть свой пост и занять место у моего пулемета. Это вовсе не означало, что они имели что-то против меня.

И вот я стал искать повод, чтобы доказать им, как они не правы. Если появятся самолеты, решил я, тотчас открою по ним огонь, прежде чем Марвелл успеет сменить меня. В то утро, когда мы пролетали над темным сосновым лесом, «Одесса-дарлинг» вдруг попала в полосу зенитного огня — вспышки расцветали вокруг нас гроздьями цветов и облачками черного дыма. Ими пестрело все небо. Только я подумал, что мы благополучно пересекли этот смертоносный сад и разрывы уже остались позади, как самолет подбросило и он затрясся точно в лихорадке. Фюзеляж заходил ходуном, и мы так стремительно полетели вниз, словно небо было гигантской ванной, из которой вдруг выдернули затычку.

— Господи, смилуйся, только бы не пожар! — пробор мотал кто-то.

Падение внезапно прекратилось, и самолет понесло по небу, точно его подвесили к кабелю и потянули, — он снижался, но не прямо, а по диагонали; потом его тряхануло раз, другой, третий — я подумал, что, наверно, мы уже задеваем за верхушки деревьев или холмов, — но тут самолет выровнялся и снова стал хозяином в воздухе.

Хороший у нас был пилот. Сейчас даже странно подумать, что я обязан жизнью капитану Рэмпи.

Долго мы летели так, молча, уповая лишь на то, что нам удастся продержаться в воздухе, и даже не пытаясь куда-либо свернуть или хотя бы подняться повыше. Мы летели прямо вперед, над самой землей, и городки, разбросанные в горах, летели нам навстречу и исчезали позади, словно островки среди высоких валов зеленого моря. Через какое-то время — было это скоро или не скоро, не могу ни сказать, ни даже предположить — мы снова стали карабкаться вверх, а потом, много спустя, капитан Рэмпи начал разворачивать «Одессу-дарлинг», делая в небе широкую дугу.