Тайна Санта-Виттории

— Назад! — приказал он Розе. — В конец очереди. Ты же знаешь указ.

— Я знаю свои права, — отрезала она. И своей могучей грудью оттолкнула в сторону Пьетросанто. — Пойди и скажи ему об этом. Скажи ему, что я не позволю какому-то толстозадому сицилийскому старьевщику распоряжаться тут и попирать права урожденной Казамассима.

— Ничего не поделаешь, — сказал Бомболини своему генералу, — придется отобрать у нарушительницы кувшин.

Семигаллонный сосуд может стать весьма серьезным оружием, особенно если его применить без предупреждения. И главнокомандующий рухнул на камни Народной площади, словно бык, которого огрели по голове молотком. Пьетросанто мог, конечно, затеять дело. И тогда Розу потащили бы вниз, в Монтефальконе, и передали бы в руки правосудия по обвинению в покушении на жизнь, но самолюбие Пьетросанто не вынесло бы этого, да к тому же и Бомболини не мог допустить такого удара по своему еще не оперившемуся режиму. На следующее утро указ был снят и восстановлен старый порядок пользования водой — так умерла подлинная демократия в Санта-Виттории. А вечером Бомболини заставил Фабио записать в своей книге: «Нет ничего труднее, чем внедрение нового порядка вещей, и ничего гадательнее. Ибо врагами реформатора становятся все, кто был взыскан при старом порядке». Бомболини натаскивал Фабио, чтобы тот мог заменить его на посту, когда его уже не станет.

Вот так вел дела Итало Бомболини в Санта-Виттории. Люди поверили в него, а когда настало лето, все увидели, что урожай обещает быть богатым, обильным. Винограда было много, ягоды налились как следует и походили на откормленных жуков. А когда виноград хорош, то и дела в Санта-Виттории хороши.

Если первым промахом Итало Бомболини следует считать провал демократизации порядков у фонтана, то, наверно, его вторым серьезным промахом был я, поскольку из-за меня чуть не рухнуло его правление. А появился я в Санта-Виттории в то утро, когда он вынужден был снять с фонтана свой указ.

* * *

Одно надо сразу сказать: хотя Фабио делла Романья потом и возненавидел меня, однако, если бы не он, я был бы уже на том свете. Люди, увидевшие меня в то утро на площади в Санта-Виттории, решили, что я мертв. Один пощупал мои ноги — они были холодны как лед, ибо кровь уже несколько часов не поступала в них, — и стал снимать с меня ботинки. Когда весть о том, что найден труп, дошла до Бомболини, он согласился с мнением народа, что покойника надо поскорее унести, пока солнце еще. не высоко, и похоронить где-нибудь в каменоломне. Бомболини опасался, как бы об этом преступлении — если это на самом деле было преступление — не узнали в Монтефальконе; тогда явится полиция, и вольной жизни городка придет конец. Он разбудил Фабио, и Фабио сошел со ступенек Дома Правителей, чтобы сопроводить мои останки в каменоломню, взглянул на меня, лежавшего в корзине для винограда, и сразу понял, что я жив.

Странно они тут, в Италии, относятся к мертвецам. Смерть вызывает у них почтение, а ее жертва — сам покойник — нет. Иной раз люди так стремятся поскорее от него избавиться, что допускают ошибки. Баббалуче, занимавшийся, когда не было работы с камнем, изготовлением гробов, рассказывал, как мужчины и женщины возвращались к жизни, когда земля с грохотом обрушивалась на крышку их последнего пристанища. Следы ногтей, оставшиеся в мягком дереве, свидетельствовали, по словам Баббалуче, об их молчаливой борьбе.

Словом, вместо каменоломни меня понесли наверх, в Дом Правителей, и уложили в постель. Понятия не имею, сколько времени я там пробыл. Раза три или четыре в день приходила девушка по имени Анджела и, положив мою голову к себе на колени, кормила меня с ложечки похлебкой с макаронами и мягким, размоченным в ней хлебом, а иногда давала даже немного вина. Мне казалось, что я никогда уже не поправлюсь, у меня и надежды на это не было. Жизнь моя клонилась к концу. Кость в ноге срослась, но срослась неправильно. Я часами неподвижно лежал в темноте. Когда площадь заливало солнце, я даже не знал, то ли оно только что взошло, то ли скоро сядет.

Через какое-то время — через неделю, а может, через две — до меня вдруг дошло, без всяких усилий с моей стороны или попытки добраться до смысла, что я понимаю, о чем говорят на нижнем этаже и кричат на площади. Язык моего отца и матери всплывал в моей памяти. Я знал его мальчиком, но позже разучился понимать, хотя на этом языке говорили у нас дома. Я разговаривал со своими только по-английски и не желал слушать их, если они обращались ко мне не на «американском языке», как принято было у нас говорить.

По ночам мне снился тот мальчик, и толстяк или его дочь вынуждены были унимать меня, когда я кричал, дубасил кулаками стену, а потом нырял под одеяло, и оно взмокало от моего пота. Но вот как-то утром девушка задержалась, и я не получил вовремя моей похлебки; сначала я почувствовал голод, потом тревогу и наконец разозлился на девчонку. Зато теперь я понял, что в глубине души все-таки хочу жить. А когда она появилась, принеся с собой запах горячего супа, доброго хлеба, ароматного мыла и собственной свежести, я почувствовал, как улыбка растягивает мне рот.

Почему-то мне стало стыдно за эту улыбку, точно я не имел права улыбаться. Мне хотелось пожелать девушке доброго утра и поговорить с ней, но я боялся. За все это время я ни разу не дал понять, что знаю их язык. Я догадывался, что родители мои, должно быть, происходили из какой-то здешней деревни, но я не знал даже, как этот диалект называется. Такой уж хороший был у моих родителей сын. Словом, мне стало стыдно — ведь я скрыл от этих людей, что знаю их язык. Я обманывал их, а они рисковали жизнью, помогая мне. Но никаких дурных намерений у меня не было — просто я уж очень был утомлен и очень мне не хотелось разговаривать, ну и, кроме того, это была простейшая форма самозащиты. Люди разговаривали при мне, как говорят в присутствии идиотов, глухих или малых детей. Только раз я чуть было не выдал себя.

Какие-то молодые люди пришли на меня посмотреть вместе с Бомболини и Фабио. А надо сказать, что не было в Санта-Виттории человека, который рано или поздно не пришел бы на меня посмотреть. Здесь ведь нечем особенно развлечься, а я возбуждал любопытство. Посетители щупали мою одежду, иные даже касались моей спины или плеча. Я же смотрел на них и думал: «Интересно, кто из них взял мои ботинки». Но этого я так и не узнал. Тот, кто взял их, будет хранить их под спудом, пока я не помру — может, еще лет пятьдесят, — а когда меня не станет, ботинки будут извлечены на свет божий и надеты — скорей всего, на мои похороны. Так уж тут заведено.

Молодые люди только было собрались уходить — я успел уже им наскучить, — когда один из них, выглянув из окна на площадь, вдруг воскликнул:

— Господи помилуй, никак Малатесты вернулись!

Все бросились к окну и стали возле него на колени, потому что окно было расположено низко и выходило прямо на площадь. Они так таинственно перешептывались, так прищелкивали языком, что я заинтересовался.

— Длинная приехала, — сказал один из них. — Зазнайка. Как же это ее зовут?

Никто сразу не мог вспомнить. Зато у каждого было для нее свое прозвище: Борзая, Длинноногая, Сосулька; Бомболини назвал ее Орлицей.

— Катерина, — сказал наконец кто-то.

— Ну конечно же, Катерина! — хором откликнулись все. — Правильно, Катерина.

Женщина шла через площадь, направляясь к улице, которая спускается из Верхнего города; на ней были туфли на высоком каблуке, и потому она шла по камням не так, как ходят здесь женщины. А женщины здесь ходят так, точно несут тяжкий груз. Нельзя сказать, чтобы это было некрасиво. Они движутся медленно, с неторопливой грацией, но твердо ступают по земле, слегка покачиваясь из стороны в сторону и одновременно подавшись вперед. И местные жительницы грациозны, и эта Катерина Малатеста тоже, только грация у них разная. Этим я отнюдь не хочу принизить женщин Санта-Виттории, потому что есть среди них очень красивые, но разница между ними и Малатестой была такая же, как между рабочей лошадью и породистой. И тем и другим отведено свое место в жизни, и те и другие по-своему красивы, но удел одних работать и тянуть лямку, а удел других — служить предметом восхищения и забот.