Тайна Санта-Виттории

— Сегодня великий день для Италии, — сказал Фабио. — Никто не должен работать сегодня.

Толпа растекалась с площади по примыкающим улицам: все спешили взять свои мотыги, все были уже глухи ко всему, кроме нужд лозы, и Народная площадь мгновенно опустела — осталось всего человек пять-шесть возле церкви. Оставшиеся пересекли площадь, расселись вокруг фонтана Писающей Черепахи, а Фабио залез на него и снял свой велосипед.

— Двадцать лет я мечтал об этом дне, — сказал Баббалуче, — и вот вам, нате, гляньте сюда! — Он обвел рукой опустевшую площадь. — Вот какой у нас народ, Фабио. Гляди и запоминай.

Они сидели, прислушиваясь к журчанию воды в фонтане. Мимо них прошел священник, направляясь к колокольне.

— Надо почтить память усопшего мессой, — сказал он, обращаясь к Фабио.

— Почтить память одного из героев церкви, — сказал Баббалуче.

— Покойникам следует оказывать уважение, — сказал священник.

— А может, вы скажете мне, когда у Ватикана дойдет очередь до живых? — спросил каменщик.

Эти двое вечно устраивали такие перепалки, и оба уже настолько к ним привыкли, что ни один не слушал, что говорит другой. Но Фабио это коробило.

— Подумать только, что я, Уго Баббалуче, пережил этого подонка Муссолини, — сказал каменщик. — Это уже кое-чего стоит. Я жив, а этот подонок умер.

— За это надо выпить, — сказал Бомболини, и тут все как но команде, словно кто-то беззвучно протрубил тревогу, встали и пошли через всю площадь следом за виноторговцем к его винной лавке. Он уже отпирал раздвижную железную решетку на двери, когда из верхнего окошка выглянула его жена.

— Смотри, чтобы они уплатили! — крикнула она. — За ставь их платить, слышишь?

Бомболини был смущен.

— У нее нет исторического чутья, — сказал он.

В лавке было холодно и сыро, но теплый воздух, веявший с площади, и вино, разлившееся по жилам, скоро сделали свое дело.

— Как ты думаешь, что теперь будет? — спросил один.

— Ничего не будет, — сказал Пьетросанто. — Почему должно что-нибудь быть?

Так вот у нас всегда. Где бы что бы ни происходило — в Риме ли, в мире ли, — на два-три дня, ну иной раз на две-три недели, могут и у нас произойти какие-то небольшие перемены, но потом все опять возвращается на старое место и идет своим привычным путем.

— Немцы сюда заявятся, — сказал Фабио.

Он прилег головой па стол; усталость совсем сломила его. Ему вдруг стало неловко оттого, что он все время как бы находился в центре внимания. Ему никогда не доводилось прежде много разговаривать с людьми, а теперь вдруг пришлось.

— Нет, они к нам не придут, — сказал кто-то. — Зачем им сюда приходить?

— Если Италия выйдет из войны, — сказал Фабио, — немцы не оставят ее американцам и англичанам.

— Ерунда, — сказал Пьетросанто. — Им тут нечем поживиться.

— Это намтут нечем поживиться, — сказал Бомболини. Фабио только пожал плечами. Он был не любитель спорить, но все же рассказал им про танки и броневики которые он видел, как они входили в Монтефальконе.

— Монтефальконе — это Монтефальконе, а Санта-Виттория — это Санта-Виттория, — сказал каменщик, — Одно дело бриллиант, а другое дело кусок дерьма.

За это надо было выпить.

— Только тот, кто родился в Санта-Виттории, знает, как тут не подохнуть с голоду, — сказал один. — Что тут делать немцам?

За это они выпили тоже.

Жена Бомболини спустилась по черной лестнице и вошла в лавку; она поглядела на их стаканы с вермутом и анисовой водкой, потом уставилась на них самих.

— Они уплатили?

— Уплатили, — сказал Бомболини.

— Покажи деньги. — Она выдвинула ящик стола, стоявшего возле большой винной бочки. Ящик был пуст.

— Сегодня исторический день, — сказал Бомболини. — В такой день не спрашивают платы за вино и, даже если кто сам платит, так не берут.

Остальные согласно закивали, посматривая на Розу Бомболини. Ее все побаивались. Такого скверного языка, как у нее, не было ни у одной женщины в городе, и она без стеснения пускала его в ход. Роза пристально поглядела на них.

— Хорошенькая шайка патриотов! — Она принялась забирать у них стаканы и подталкивать всех к дверям. — Валите о вашим патриотизмом на площадь, ему только там и место. — Когда они уже столпились в залитом солнцем дверном проеме, она сказала: — Вот в чем наша беда. Ни гроша в кармане, а все лезут в патриоты.

Тут они услышали бой барабана; он доносился с одной из улиц Верхнего города, ведущей на площадь: Капоферро, городской глашатай, оповещал о смерти дуче.

— Заткнул бы ты ей разок глотку кулаком, — сказал кто-то из мужчин Бомболини, и все снова согласно закивали; впрочем, каждый знал, что, будь Роза Бомболини его женой, он бы держал свои кулаки при себе.

— Женщины, задницы и орехи требуют крепкого кулака, — сказал Пьетросанто. Все кивнули. — Плохо в том курятнике, где петух молчит, а курица кукарекает.

Это они тоже подтвердили кивком головы — все, включая Бомболини. Послышался гудок автомобильного рожка, который носил с собой Капоферро, за ним последовал раскат барабанной дроби, и Капоферро спустился на площадь.

Никто, кроме уроженцев нашего города, не поймет Капоферро. У бедняги что-то неладно с языком, и иной раз только совместными усилиями двух-трех людей удается разгадать смысл произносимых им слов, но зато уж это запоминается накрепко. В жизни существует какой-то закон, думал Фабио (он называл его законом компенсации), в силу которого хромые делаются рассыльными, обделенные судьбой содержат веселые дома, а парни вроде Капоферро становятся глашатаями. А Капоферро тем временем шел уже по площади и бил в свой барабан.

— Нидо Муззлини умер. Барррромбарруммммбаррум. И гудок рожка.

— Бенидолини больше нет. Итли скорбит.

— Нет, нет, — сказал Фабио. — Италия счастлива.

— О! — произнес Капоферро. Он стукнул себя по голове барабанными палочками и поглядел на людей.

— Вы хотите отпраздновать? — спросил оп. — За стакан вина я отбарабаню вам плясовую.

— Обожди, — сказал Бомболини. Он пересек площадь, вошел в свою винную лавку с заднего входа, со стороны улицы поэта Д'Аннунцио, и возвратился с двумя бутылками вина.