Тайна Шампольона

— Скажите мне, рыцарь, чего еще я не знаю или не вижу.

— Остановимся пока на этом. Я надеялся на искреннюю беседу между двумя людьми, чей возраст предполагает мудрость. Но я вижу, что вы защищаете своего генерала и что вы отвергаете доверие, которое я вам оказал. Посему мне нет никакого смысла продолжать. Однако знайте: вы идете навстречу неожиданностям, большим несчастьям и очень серьезным неудачам. И даже хуже.

Казалось, Гомпеш опечален. Но перед нашим расставанием он снова заговорил:

— Не забывайте также: Ватикан — а он очень плохо относится к Бонапарту — никогда не оставит вас в покое. А он, поверьте, располагает гораздо большими средствами, нежели вы думаете. Остерегайтесь.

Не приходилось сомневаться, что Гомпеш передаст слова Бонапарта в Ватикан и — это уж точно — в Англию: экспедиция была связана с проектом завоевания, которое не остановится на одном лишь Египте. И все же каковы намерения французского генерала? Иерусалим, Дамаск? А что потом?

Совсем как Гомпеш, все строили свои гипотезы. И не ожидали ничего хорошего. Неуверенность заставляла вражеских стратегов видеть в Бонапарте нового Александра Вели-, кого или человека, подобного Аттиле, и оттого лишь отчаяннее стремились разрушить его планы. Чего бы это ни стоило. Всеми возможными средствами, в том числе военными и тайными. Надо было исключить присутствие Франции на Востоке, и тут махинации ее многочисленных противников могли выходить за пределы чисто военной операции.

Если мне хватить времени, я это докажу, продемонстрировав их печальное и грозное воздействие на расшифровку письменности фараонов.

Я думаю, именно на Мальте, июньским вечером 1798 года, это научное предприятие превратилось в глазах наших врагов в нечто чрезмерно значительное с точки зрения дипломатической, политической и религиозной.

Сейчас, в 1818 году, когда иероглифы по-прежнему отказываются раскрыть свою тайну, война, что началась двадцать лет тому назад, бушует еще сильнее, чем прежде. И Ватикан не последний, кого это интересует. Какова же реальная роль его секретных эмиссаров, неизменно следивших за развитием нашего дела и пытавшихся ему воспрепятствовать? Боюсь, я не успею ответить на этот вопрос до своей смерти. Надеюсь, Орфей Форжюри и Фарос-Ж. Ле Жансем решат эту часть загадки.

Но давайте вернемся к экспедиции или, точнее, на Мальту.

Опасность, каковую представлял собой Бонапарт, казалась англичанам столь большой, что они решили любой ценой положить этому конец. Среди их методов, о которых пойдет речь, возвращение себе Мальты был одним из самых главных. В результате в сентябре 1800 года Нельсон — опять Нельсон! — захватит остров. [53] Ничто не заставит отступить англичан, презирающих соглашения, в том числе и Амьенский договор 1802 года, [54] ничто не сможет противостоять их упрямому желанию вернуть себе остров. Эти превратности судьбы сильно помешают осуществлению идей Бонапарта с их темными поворотами, что тогда оставались неведомы мне.

53

Наполеон оставил на Мальте генерал-губернатора, гражданского комиссара и гарнизон в 4000 человек. Осенью 1798 г. английские корабли начали блокаду Мальты. Крепость Ла Валетта держалась почти два года и капитулировала лишь 5 сентября 1800 года, когда над гарнизоном нависла угроза неминуемой голодной смерти.

54

Амьенский мирный договор был заключен 27 марта 1802 г. между Францией и ее союзниками с одной стороны и Великобританией — с другой. Он завершил распад Второй антифранцузской коалиции, но обеспечил лишь непродолжительную передышку. В мае 1803 г. война между Великобританией и Францией вспыхнула вновь.

* * *

18 июня 1798 года, отправляясь с Мальты, я погрузился на «Восток». Таким образом, я оказался на борту корабля, на котором плыл Бонапарт, окруженный близкими ему офицерами.

Обстановка здесь сильно отличалась от обстановки на «Отважном», где многие жаловались на отсутствие удобств и тесноту, принуждавшую ученых жить вместе с военными.

Солдаты полагали нас громоздким грузом, что лишь перегружает корабли балластом и тормозит их боевой ход. Некоторые из нас переносили это с трудом и жаловались буквально на все. Виллье дю Терраж, [55] блестящий ученик Политехнической школы и один из наилучших ученых нашей экспедиции, все свое время проводил в сетованиях и причитаниях. Отсутствие пресной воды, жалкая пища, отвратительные повадки солдат, теснота кают, распутство, бесконечные игры в бульотт и брелан [56] — все, по его словам, было ужасным, отвратительным.

55

Эдуар Виллье дю Терраж (1780–1855) — инженер-дорожник, гидролог. Закончил Политехническую школу, выпускные экзамены сдавал уже в Каире.

56

Бульотт и брелан — старинные французские карточные игры, запрещенные при Людовике XIV, но возрожденные при Людовике XV Брелан — комбинация трех карт одинаковой стоимости (три туза, три короля и т. д.). Бульотт — модификация брелана.

— Примириться с этим невозможно! — ворчал он.

При этом он угрожал вернуться.

— Как? Прыгнув в море? — иронизировал географ Жакотен.

— Надо было выгрузиться на Мальте, — ругался Фарос. — Но теперь уже слишком поздно.

— Спокойствие, господа. Скоро мы будем на месте.

Бездействие угнетало больше всего.

Во время нескончаемых тайных собраний я пытался, как мог, успокоить воспаленные умы. Я говорил от имени Бонапарта. Я придумывал научные предприятия, которые нас ожидали. Я старался выиграть время, встречаясь с учеными тет-а-тет и выслушивая их жалобы. Для этого между кораблями была установлена система челночного обмена. Как только ветер ослабевал, легкие лодки, более подвижные, чем боевые корабли, сходились к «Востоку». Потом ученых поднимали на борт в специальных сетках. При этом все спешили на палубу в надежде увидеть, как кто-нибудь из этих акробатов свалится в море. Некоторые ученые сохраняли благоразумие, коротая время за рисованием или чтением. Некоторые вспомнили, что они еще и преподаватели. Преподавание с моряками — тяжелый труд. В обмен на уроки чтения те обучали своих преподавателей не самым академическим способам выигрывать в карты. Так и проходило время.

По вечерам Бонапарт собирал на просторной палубе «Востока» нечто вроде института, составленного из ученых и офицеров, и этими заседаниями, следуя своей привычке, сам и руководил. Там говорили обо всем. Иногда его охватывала меланхолия. Он думал о Жозефине, и воспоминания умиляли его сердце. Женщины — для всех хороший повод высказаться. На эту тему генералы всегда рассуждали весьма охотно. В противном случае они предпочитали спать. Пользуясь сном военных, Бонапарт говорил о Востоке — то была его излюбленная тема. Он был неутомим, рассказывая приближенным о готовящемся предприятии. Он пытался нас убедить, что экспедиция не ограничится войной против англичан. Что Аравия и Сирия тоже входят в планы, что, когда это станет возможно, завоеватель поведет нас к воротам Азии, где баядерки, [57] эти священные танцовщицы, будут чудесными запахами дурманить отдыхающих воинов.

57

Баядерки — индийские танцовщицы, странствующие или состоящие при храмах.

— Посмотрите! — вдруг воскликнул Жюно. [58]

«Буря» (это было его прозвище) просыпался, как только разговор сворачивал на оружие или женщин.

— Вот мы и превратились в Аргонавтов!

— Невозможно выразиться точнее, господин Спаг, — заметил Бонапарт. — Золотое руно находится на Востоке, так как без этой части света не было бы ничего великого. Все самое славное происходит оттуда…

Он комментировал «Магомета» Вольтера, «Письма о Египте» Савари и «Путешествие по Египту и Сирии» Вольнэ (где было сказано, что «никакой известный путешественник не проникал туда после Александра Великого»), Иногда он цитировал Коран, и тогда, казалось, у него начиналась горячка. Но Восток, о котором он рассуждал чаще всего, — быть может, то было всего лишь хитрое средство заставить нас терпеливо ждать прибытия в место назначения?

58

Жан-Андош Жюно (1771–1813) — генерал, будущий герцог д'Абрантес. Получил несколько тяжелых ранений в голову, тяжело болел и в конце концов покончил с собой.

Когда наступала ночь, мы расходились. Что сказал Бонапарт? Произнес ли он самые главные слова? Я бродил по палубе. Я поднимал к небу глаза, ибо ночью основной спектакль разыгрывался наверху. И тогда моя романтическая душа брала верх над разумом математика, который вечером пытался блистать на заседании Института. Я надеялся, что небосвод, освещенный тысячами звезд, вдруг расколется и обнажит истину.

Но небо, конечно же, оставалось безмолвным. Продолжалось наше медленное движение. Куда?

Пушки Нельсона, отправленные за нами вслед, чудесным образом оставались невидимыми. Ночи были теплыми, спокойными, полными новых разговоров. Нередко я встречал на палубе коллегу, который тоже не мог заснуть. И тогда мы вместе проводили время до самого рассвета, укачиваемые мощным ходом корабля и прерываемые лишь сменой вахт, которые отделяли один час от другого.

Вскоре я стал искать общества Фароса. Он донимал меня вопросами по поводу слов и признаний, оброненных Бонапартом.

— Бонапарт действительно движется на Восток?

Фарос стал близким человеком, с которым я мог свободно говорить о стране, куда мы шли. Доверие мое было продолжением моей хрупкой к нему привязанности, которую я мог бы сравнить с привязанностью отца к сыну, которого мы с Гортензией так и не сумели произвести на свет.

Истоки моей привязанности находились в Париже. Близкий родственник нашего востоковеда (дядя, если я не ошибаюсь) был консулом в Египте. В этом звании он располагал архивами, в которых я неустанно черпал информацию, когда мы еще находились во Франции, а Фарос все это со страстью комментировал. «И это еще пустяки. В Египте мы найдем папирусы… в них я не пойму ничего!.. Морган, какое счастье нас ожидает. Я не могу больше! Когда мы уезжаем?» Я призывал его успокоиться. «Ни слова. Ты помнишь?» Фарос молча соглашался, затем прикладывал палец к губам и озирался — не слышал ли кто его? Но мы были у него дома. Риск, таким образом, был сведен к минимуму. Фарос для себя решил, что жизнь собирается ему предложить нечто иное, чем изготовление бумаги в Национальной типографии, куда он был назначен не без поддержки своего отца-книготорговца.