Тайна "Сиракузского кодекса"

И с духом твоим.

Священник, воздев руки, провозгласил:

Помолимся!

Многие их присутствующих склонили головы, не забыв сперва поправить пальцами темные очки на носу, чтобы те не соскользнули в могилу, куда пришлось бы за ними лазать. И они слушали, как священник читает:

Помилуй нас, Господи.

И к собственному удивлению у них вырвалось, словно повинуясь некому генетическому рефлексу:

Помилуй нас, Иисусе!

И вновь священник и остальные повторили первый трогающий сердце, словно дрожащий антифон:

Господи помилуй…

Но голоса нестройно на следующем этапе, называемом Господней молитвой, прозвучавшей запинающейся, срывающейся жалкой, плохо отрежиссированной сценой, напомнив тележку с двумя подобранными не в лад лошадьми и неумелым возницей, когда хлыст остается без дела, одна лошадь тянет, другая артачится, а временами обе отказываются тянуть и повозка только по инерции катится с горки.

Зазвонил мобильный телефон. Герли Ренквист пробиралась между могильных плит подальше от толпы, прижав телефон к уху. Человек, стоявший в головах могилы, возмущенно взглянул на нее. Я решил, что это, наверно, муж.

О Господи Иисусе Христе, смертью своей лишивший смерть жала…

Одинокий среди толпы, этот мужчина имел вид несколько ироничный, рассеянный, не слишком горестный, на его лице сменялась задумчивость и тяжелая усталость. С ним как будто никого не было, с самого начала церемонии никто с ним не заговаривал.

…Позволь нам, рабам Твоим, следовать в вере по пути, Тобой указанному, чтобы в конце его мы уснули с миром в Тебе…

Я заглянул в открытую могилу. Сейчас я увидел незамеченные прежде шестидюймовые борозды плотных отложений, извивавшиеся по стене ямы, начинаясь футах в двух ниже травы. Это напомнило мне, что здесь недавно стоял ровный гул тяжелой техники: покачивавшихся мотогрейдеров и гусеничных тракторов — сдвигающих и выравнивающих сброшенный грузовиками мусор, засыпавших верхнюю четверть аррохо тысячефутовой глубины. В четверти мили от нас висела неизменная стая чаек там, у самой границы кладбища, отмеченной линией высоких мерцающих эвкалиптов, был болотистый участок.

На углу могилы борозды тоже поворачивали и тянулись по поверхности к изголовью: мне пришло в голову, что, стой я на другой стороне, рядом со священником и мужем, мне видны были бы те же борозды, уходящие под землю, на которой я стоял. Этот участок, как и большинство могил вокруг, если не все кладбище целиком, удерживался выше уровня моря в основном потому, что располагался на высокой ступени старой свалки.

И восстанем в образе Твоем…

Женщина со значком, призывающим к отказу от абортов, на лацкане шерстяного жакета, расплакалась. Она не старалась скрыть чувств или приглушить их, и ее нескромный порыв, казалось, сдвинул что-то в человеке, которого я счел мужем Рени и который позволил единственной слезе свободно скатиться по его щеке. Мать Рени, как я про себя называл женщину в шерстяном жакете, демонстрировала необычную смесь чувств каждому, кому не лень было их изучить. Гнев и тоска, любовь и раздражение, облегчение и отчаяние и многое еще сталкивалось в ней. Желание вернуть дочь боролось, похоже, с давним устоявшимся желанием избавиться от Рени навсегда. Что-то большее, чем простой факт, что они не смогли проститься, осталось неразрешенным между матерью и дочерью и застыло теперь навсегда неразрешимой задачей.

Милостью Твоей, живущим с Отцом и Святым Духом, един Бог, мир бесконечен. Аминь.

Несколько голосов в толпе вразнобой и неуверенно повторили слова за священником. Когда тот повернулся к нам, чтобы осенить единым благословением, за его спиной я увидел лицо Бодича, которого до сих пор не замечал. Инспектор стоял, сложив руки перед собой, как благонравный мальчик из церковного хора — он вполне мог прежде быть певчим, — и, не сводя с меня взгляда, одними губами выговорил: «Аминь».

Толпа сразу начала расходиться, рассеиваться между надгробиями. У самого выхода с кладбища двое мужчин в комбинезонах сидели рядышком на ковше бульдозера, один разглядывал толпу, другой запихивал в рот кусок большого буррито. Они могли выждать пристойное время, дав нам разойтись, заняв его неспешным завтраком, прежде чем покрыть окончательным слоем земли Рени Ноулс, — а могли и не дожидаться.

Бодич, склонившись к мужу, что-то ему говорил. Тот оглянулся через плечо. Бодич смотрел на меня, и муж вскоре тоже отыскал меня взглядом.

Он моргнул, потом покачал головой.

Бодич выпрямился, мрачно кивнув головой.

Муж сделал короткое движение, словно извиняясь — кажется, передо мной, — и направился в мою сторону.

Это заняло несколько минут. Ему пришлось обогнуть открытую могилу. Я ждал. Почти каждый, с кем он сталкивался, пожимал ему руку, или целовал в щеку, или обнимал за плечи. Он отвечал каждому парой вежливых слов.

Бодич наблюдал сцену с интересом, и я наскоро прикинул, каких ужасов он мог наговорить мужу. Он явно ни перед чем не остановится. Но даже если Бодич сказал совсем мало, вполне возможно, что мужу и так уже известна была история последних часов последней ночи жизни его жены, и чем она занималась, и где, и чем.

Теперь Бодич подтолкнул его продолжить эту историю.

— Кестрел?

Унылый маленький человечек. Старше Рени, а одет он был в свободный костюм из желтовато-коричневой материи, с коричневым кантом на лацканах и вокруг нагрудного кармана, да еще с галстуком-боло. Золотой зажим, удерживавшим шнурок галстука, походил на клеймо для скота — пара переплетающихся «К» под изогнутой перекладиной. [3] Уголок черного платка, торчащий из нагрудного кармана, воплощал небрежный поклон траурному событию.

3

Имя и фамилия мужа по-английски начинаются с «К» — Kramer Knowls, — хотя в фамилии первая буква не читается.

Я назвал свое имя, подозревая, что следует приготовиться получить удар, и точно зная, что в этом случае мне не полагается защищаться.

Он протянул мне руку.

— Я Крамер Ноулс.

Я был так удивлен его любезностью, что промедлил с пожатием его протянутой руки, так что он застенчиво добавил, оглянувшись на открытую могилу:

— Я муж… был мужем Рени.

Мы обменялись рукопожатием. Он был, по меньшей мере, двадцатью годами старше Рени.

— Мистер Ноулс… — начал я.

— Крамер, — поправил он, не выпуская моей руки.

— Крамер, — заново начал я. — Мне… я очень сочувствую вам, сэр.

— Благодарю вас, — искренне сказал он.

Взглянул на могилу, отвернулся и добавил:

— Мне будет ее не хватать.

Что я мог сказать?

— Вы были давно женаты?

— Да, давно.

Только теперь он заметил, что еще держит мою руку, и немного смутившись, отпустил ее.

— Скажите мне только одно.