Тайна "Сиракузского кодекса"

Были и некоторые психологические факторы. Например, его отец сделал карьеру в морской пехоте и презирал сына, ставшего художником. Джон, чувствительный мальчик, все детские годы слушал, как отец пилит мать за то, что та защищала, и тем более развивала, яркий талант их единственного сына. Когда добродушный местный портретист, случайно оказавшийся гомосексуалистом, взял Джона к себе под крыло, давая ему уроки и материалы, бесплатно или за особую цену, трещина в семейной жизни внезапно превратилась в раскол. Отец Джона, серьезно и неподдельно стыдившийся компании, с которой водился Джон, пришел к странной, но навязчивой идее, что мальчик, которого он растил как своего, не мог быть — и в действительности не был — его плотью и кровью.

Простейшим побочным эффектом всего этого стало стремление Джона посредством сурового и редко нарушаемого режима остаться в свои пятьдесят три года в такой же форме, в какой его отец был в двадцать, когда выпрыгивал с плавучего танка на остров Иво Джима, неся на себе пятьдесят пять фунтов выкладки. Впрочем, возраст и выпивка брали свое.

Клиентам Джона ни к чему была картина без рамы. Поэтому рама Кестрела входила в цену покупки. «Портрет. Джон Пленти» гласили выставочные этикетки, а ниже и мельче шло: «с лакировкой, рамой, доставкой и размещением». Рамы бывали и простого багета, и со сложной резьбой; цены, которые запрашивали Джон или его агенты, основывались на моей оценке и эстетическом вкусе Джона. Нас обоих это устраивало. Прежде всего, если им не приходило в голову явиться в мастерскую и проинспектировать все в натуре, я мог не иметь дела с клиентами Джона, которые в большинстве своем были утомительны, избалованны и однообразны. Мне эти черты представлялись нежелательными, а вот Джону нравилось с ними спорить и даже издеваться над ними. Мне не было дела до его хищных забав, а мое скромное финансовое положение не касалось его. Уже много лет, в промежутках между щедрыми чеками и бутылками изысканных вин, мы оставались в каком-то смысле друзьями.

Когда я пришел стучаться в проржавевший фасад студии Джона, давно стемнело, и он был уже изрядно пьян.

Он приветствовал меня невнятным ворчанием и явственным запашком ружейного пороха. Закрывая дверь, Джон махнул мне на пару стульев в углу студии, а сам отправился за стаканом и льдом. Между стульями на низком столике, рядом с ополовиненной бутылкой «Джемисон», лежала коробка патронов и длинноствольный автоматический пистолет 25-го калибра. Вокруг на столе и под ним валялись гильзы. Одна залетела даже в стакан с виски и тускло поблескивала под кубиками льда.

На дальнем конце студии подвешенная к потолку лампочка бросала направленный луч на портрет без рамы, висящий на высоте человеческого роста на стене. Я подошел посмотреть. Картина располагалась в добрых пятидесяти футах от стула, с которого стрелял в нее Джон. Если он поставил себе целью обвести пунктиром пробоин милое нарисованное личико, то работа была выполнена на треть и выполнена неплохо. На портрете была Рени Ноулс.

— Лед, — глухо сказал Джон. — Стакан.

Он был сильно пьян.

— Спасибо.

Я вернулся к столу и Джон подал мне выпивку. В стакане лежали два кубика льда, остальное — виски. Крепкий коктейль.

Он наполнил свой стакан, после чего бутылка опустела на три четверти, и упал на стул.

— В ближайшее время больше не получишь.

Немного виски выплеснулось из стакана на его свободную итальянскую рубаху и осталось незамеченным.

— Если мы не выберемся за новой.

— Я за рулем, — бодро сообщил я и уселся на стул.

Джон сделал длинный глоток, поставил стакан на стол и поднял пистолет. Не сказав ни слова, навел его на мишень и спустил курок. Раздался щелчок, по выстрела не было.

— Дрянь!

— Терпеть не могу, когда такое случается, — из вежливости поддержал я.

— Я как раз перезаряжал, — пояснил он, выщелкивая пустую обойму, — когда меня грубо прервали.

Он пальцем выталкивал патроны из пенопластовых гнезд и забивал в обойму.

— Что, заряженных нет? — равнодушно спросил я.

— Увы.

— Но ты бы мог их достать.

— Дэнни, — устало проговорил Джон, — достать можно все что угодно. Неужели ты до сих пор не замечал?

— Нет, — задумчиво отозвался я, — не замечал.

Он ладонью забил обойму на место, загнал патрон в ствол и послал пулю. Со шлакоблочной стены за портретом осыпалось немного пыли. Пустая гильза звякнула о бетонный пол.

— У тебя двадцать пятый? — спросил я. — Для стрельбы по мишеням?

— Да.

— Пристрелян хорошо?

Он выстрелил.

— Очень.

Он выстрелил еще и еще раз. После короткой паузы опустошил обойму — еще пять или шесть патронов, — все по портрету.

— Пойди, посмотри, — сказал он, прихлебывая виски.

— Мне плевать, — сказал я.

— Точно, — сказал он, — так и надо.

Я оглядел длинное помещение.

— Тебе тоже?

Он обдумал вопрос.

— Трудно рисовать то, чего больше нет.

Джон никогда не мог рисовать по представлению по той простой причине, что свой запас воображения он исчерпал во Вьетнаме — еще один побочный эффект конфликта с отцом. Так что модель должна была ему позировать, и сеансы затягивались надолго. Это только подогревало близость, которая неизбежно возникала между ним и его моделью.

— Ты уже писал Рени.

— Уже писал.

— Два или три раза.

— Верно.

— Ноулс заплатил за картины?

— За эту — нет.

— Она не закончена.

Джон поставил виски и выщелкнул пустую обойму.

— Нет, еще не закончена.

Я подумал.

— Почему бы не всадить ей пулю в лоб?

Он посмотрел на меня. Я посмотрел на него.

— И покончить с этим.

Его глаза угрожающе вспыхнули, но он овладел с собой, и взгляд снова стал тусклым.

— Я художник, а не мясник.

В этом был смысл. Он знал, о чем говорит. Это различие удерживало его на грани здравого рассудка.

Я ждал. Когда стало ясно, что ждать нечего, спросил:

— Значит, так?

Он возился с коробкой боеприпасов.

— Кто ее убил?

Он пальцем заталкивал патрон в пружинную обойму.

— Парень с пушкой.

— Парень?

Он пожал плечами.

— Расскажи мне о ней.

— Тебе какое дело?

— Ты разве не слышал? Возможно, это я ее убил. И хотел бы знать зачем?

Он резко рассмеялся.

— Рени Ноулс на тебя бы и не оглянулась.