Тайна всех тайн

Ровно за полтора часа до "момента икс" (встреча с потоком) Саблина включила аппаратуру противорадиационного облучения. Кастромов лежал в кресле, сама же она стояла у пульта автоматики безопасности, приглядываясь к показаниям приборов, неторопливыми легкими движениями касаясь кнопок, верньеров, переключателей. Кастромова мучало удушье: сердце не успевало перекачивать кровь. Он знал, что Саблина испытывает то же самое, но не показывает вида, и думал о ней с особой благодарностью.

Профилактическое облучение закончилось в 2 часа 30 минут. В 3 часа 4 минуты приборы доложили, что подготовка к наблюдениям завершена. Более получаса оставалось в резерве. Кастромов углубился в радиограммуотчет с "Востока", Саблина ушла на вычислительный пост.

Минут через десять она вдруг появилась на экране видеотелефона. Кастромов только начал проверку вывода главной формулы Венты. Она якобы позволяла поразительно быстро и просто получать исходные данные для любого преобразования внутрикорабельных полей. Это следовало проанализировать со всей обстоятельностью, и Кастромов далеко не сразу поднял глаза на экран. Все это время Саблина, и теперь подчиняясь общему правилу: докладывать лишь тогда, когда к ней обращались, молчала. Но то, что она сообщила потом, было, в сущности, трагедией: в "момент икс" никакого удара радиации не последует.

Саблина говорила совершенно спокойно:

– Для контроля был подсчитан баланс энергии сопутствующего поля. Но важно другое: за время, пока шли вычисления, вектор Пойнтинга уменьшился в семьсот тысяч раз. Сейчас он, вероятно, уже почти равен нулю...

– Насколько я понимаю, - сказал Кастромов, - опасность теперь именно в том, что мы с вами провели противорадиационное облучение?

Саблина скупо кивнула.

"Умница, - вдруг подумал Кастромов.
– Другая уже билась бы в истерике. Да вообще лучше, чем с ней, я ни с кем никогда не работал. Но всетаки сколько в ней скованности! Ни о чем не спросит, ничему не удивится. Исполнительность, доведенная почти до полного забвения себя, почти до безумия! И какая ирония: именно потому-то мне так и легко работать с ней".

– Итак, вы полагаете, - сказал он, - что никакой встречи с потоком излучения не произойдет?

Саблина молча кивнула.

– Но почему?
– После облучения и отдыха Кастромов чувствовал себя небывало сильным, ему хотелось смеяться, говорить громко, двигаться резко.
– Куда он мог подеваться? Что за чудеса в решете!

Он говорил это бодро и каким-то звонким, отчетливым голосом, а сам думал уже: "Выхода нет. Ну, я старый дурак. Я пожил. Но она же девчонка. Ей бы еще жить и жить. И понимает ли она, что нам грозит?"

Саблина прервала его жестом.

– Что?
– спросил Кастромов.

– При опытах на полигоне у нас даже комбинезоны взрывались, как порох. Один раз взорвалась оболочка реактора. Сейчас в нас с вами все сжато, как пружина, чтобы нейтрализовать лучевой удар...

– Та-ак, - выдавил из себя Кастромов.

Выход нашелся. Если в "момент икс" все реакторы "Севера" вывести в критический режим и затем мгновенно убрать переборки, отделяющие реакторный отсек от операторской, Кастромов и Саблина смогут получить дозу радиации, достаточную, чтобы свести почти к нулю изменения, вызванные в них обоих профилактическим облучением. Присланные с "Востока" формулы (если только они не содержали ошибок), позволяли выполнить это с достаточной быстротой. Строить по примеру Венты специальный прибор, чтобы мысленно отдавать приказы, Кастромов, конечно, не собирался. Хуже получалось с характером излучения. Потому что полного эффекта нейтрализации достигнуть было невозможно, и это грозило довольно серьезными последствиями.

Саблина получила результат на полторы минуты раньше Кастромова. Этого времени ей хватило, чтобы добежать из вычислительного поста в операторскую. Протянув Кастромову ленту с рядами цифр, она остановилась, тяжело дыша. На щеках ее блестели дорожки от слез, но лицо было спокойно.

– Я все уже знаю, - сказал он.

– У вас получился тоже такой результат? Это же замечательно!

"Да она просто не досмотрела ленту до конца", - подумал Кастромов.

– Мы с вами отделаемся только потерей памяти, - оживленно продолжала Саблина.

"Но это же отчаянно много!
– чуть не закричал он.
– Что еще отличает человека от дерева, от травы?"

Саблина несмело улыбалась:

– В институте психологии такие случаи специально исследовали. Получалось, в сознании образуются словно провалы. И никогда нельзя предугадать: кто все детство забудет, даже начальную грамоту, а кто одни только последние годы... Ужасно! Близкий тебе человек подойдет, а ты его и в самом деле просто не знаешь. Вычеркнуто из памяти...

Кастромов повернулся к приборам и резко, пулеметной дробью - так вслепую печатают на машинке, - начал набирать заключительные команды: на полностью, автоматическое управление "Севером", на автоматическую связь со всеми другими кораблями экспедиции, с Центром информации Звездного совета, с Энергоцентром. Последней была команда на преобразование ограждений реакторного отсека по присланным с "Востока" формулам Венты.

Наконец все было сделано. Кастромов откинулся в кресле. И тут в его сознание опять вошел голос Саблиной:

– Знаете, как он меня полюбил? Встретил на улице и влюбился. Я еще и слова ему сказать не успела. Он голоса моего до самой свадьбы, можно сказать, не услышал...

– О ком вы, Рада?
– спросил он с досадой.

– Лешик мой... Он меня потом всему снова научит. Мы с ним хоть три часа можем молча ходить - нам скучно не будет. Он мою каждую привычку помнит, каждую черточку.

Кастромов поморщился:

– Ходить и молчать?

– А что они выражают, слова? Кто им верит? Я никогда не верю. Любовь не словами доказывают...

Кастромов молчал, нахмурясь. Итак, если они в чем-либо ошиблись, если формулы Венты недоработаны, - гибель. Если нет - утратится память о прошлом. Пусть не нацело. Но разве есть воспоминания, важные в большей и меньшей степени? То, что сегодня думаешь, делаешь, говоришь, ежечасно и ежеминутно питается всем опытом твоей предыдущей жизни. Всем! Хочешь ты этого или не хочешь. А опыт - это и есть не утраченные воспоминания. Фундамент личности. И значит, нельзя отдать и малой толики памяти о прошлом без того, чтобы не перемениться. И каким же ты станешь теперь, если хоть что-то утратится?

Детство на Дальнем Востоке, в семье строителя, кочевавшего со стройки на стройку. Жизнь в палатках, бараках, срубах изб из толстенных бревен. Первая школа - тоже в бараке, брезентовыми полотнищами разгороженном на классы; первая любовь, безответная и невысказанная, к девчонке по имени Кама; первая самостоятельная дальняя дорога - в большой город, учиться в институте.

Потом - война. Фронт - ранение - фронт - ранение - фронт. Запоздалое студенчество, трудное из-за неважного здоровья, из-за того, что лишь через 3 года после демобилизации он наконец понял, что его призвание - математика, одна только математика, и вернулся в тот институт, где учился до июня сорок первого года, но уже на специальность не прикладную, а теоретическую и, значит, снова начал с первого курса.

И что же из этого можно отбросить? С чем расстаться, ничего в себе не утратив?

Или, может, новое время - новые песни? Но ведь поиски истины смолоду - вечное. На них-то и уходит жизнь. За душевную ясность платишь ценою многих прозрений, ни одно из которых нельзя исключить.

Однако разве порой не хотелось избавиться от тех или иных воспоминаний? Мечта сбылась - получай! Твоя память станет что белый лист.

Но теперь-то ты знаешь, во цмя чего живешь. На что истратил полвека. Почему порою шел не более легким, а более трудным путем. И вот будешь ли знать это и в том, новом, своем состоянии?