Тайна

На следующее же утро Волынский занялся обустройством их быта. Относительно быстро квартира стала вполне пригодной для жизни – сделали косметический ремонт, выправили окна, приобрели кое-что из мебели. Жизнь постепенно входила в новую колею. В больнице он тоже начал наводить порядок, к тому же теперь он мог заняться своей любимой работой. За всеми этими хлопотами он ни на минуту не забывал об Ольге.

Теперь у Волынского появилась цель, и он счастлив был самозабвенно служить ей, даже не осознавая до конца, что Ольга, теперь уже без ее на то воли, в очередной раз спасает его – на сей раз от бессмысленности и обреченности жизни.

Пациентку Акимову перевели в отдельную палату. У нее появилась сиделка, которая должна была неотлучно находиться при ней, постоянно следить за состоянием больной и докладывать о малейших его изменениях. Персоналу больницы профессор пояснил, что это очень интересный медицинский случай и он берет его под особый контроль.

Но оказалось, что вылечить Ольгу было не так-то просто. Хотя Волынский и не переоценивал свои возможности, но даже он не ожидал, что ее состояние практически безнадежно.

Он пробовал то один метод, то другой, но ничего не получалось – женщина была как будто наглухо заперта в своем безумии. Если бы он не помнил ее здоровой и жизнерадостной, то начал бы сомневаться в том, что эта задача ему по силам.

– Ее сумасшествие – это замок, окруженный глубоким рвом. Кажется, что этот замок неприступен, но там внутри душа, которая хочет вырваться наружу. Она живая и она хочет к нам, хоть внешне это может быть незаметно, – объяснял он по вечерам дочери, которая живо интересовалась ходом лечения. Но сам он почти уже не верил в успех…

Шли дни, недели, месяцы. В состоянии Ольги ничего не менялось. Волынский был близок к отчаянию.

В тот вечер он в очередной раз листал историю болезни Ольги, каждую строчку которой теперь знал наизусть. Потом с досадой отбросил ее на край стола – очередной метод, на который он возлагал надежды, ничего не дал. Ему казалось, что где-то там, между строк сухих медицинских отчетов, скрыта причина того, что с ней творится. Ведь явно с Ольгой проделывали рискованные, если не сказать изуверские, эксперименты, искорежившие ее психику. Не может быть, чтобы она ни с того ни с сего впала в такое состояние. Он мучительно пытался понять, что с ней произошло, и не находил ответа.

Все чаще червь сомнения точил его: ведь дар Ольги – ноша тяжелая, такую не каждый может нести. А что, если она не выдержала, сломалась? Ведь она столько всего испытала – тюремные ужасы, разлуку с любимым, дочерью, с матерью и братьями… Такое не всякий здоровый человек вынесет. А ей еще приходилось жить с бременем своих необычных способностей. Это так только кажется, что подобные способности легко даются, что дар, доставшийся человеку по каким-то тайным неведомым причинам, легок и отмеченным им людям хорошо. Если посмотреть на их жизнь внимательно – то тяжелее всего приходится талантливым и одаренным. Они не защищены, открыты для всех и для всего. А толпа ведь таких, непохожих, не любит.

Он тяжело вздохнул и посмотрел на часы. Надо бы уже давно отправляться домой – что тут высиживать? И так все шепчутся, что, мол, неспроста профессор к семье не спешит, каждый день допоздна сидит в больнице.

И все чаще и чаще он натыкается на недоумевающий взгляд жены – она, конечно, сама просила его помочь Ольге, но не с такой же одержимостью. Тем более, похоже, что случай безнадежный.

В больнице кое-кто опускался уж совсем до неприличных скабрезностей – скорее от скуки и желания праздно почесать языком, конечно, нежели из злобы, но все равно было неприятно. Поговаривали, что профессор тронулся в уме, влюбился в ведьму, и у них теперь амуры.

Но Серафим Иванович знал, что не успокоится, пока не исчерпает все возможности помочь Ольге. Ведь она спасла их семью. Да и врач он или не врач? Он ведь давал клятву Гиппократа. И поэтому должен испробовать все. Пока Ольга жива, есть шанс. А физическое ее состояние, несмотря ни на что, вроде нормальное, с телом все в порядке, только мозг покорежен. Значит, есть надежда…

Он уже встал, чтобы отправиться домой. Его взгляд случайно упал на обложку истории болезни. На ней стояли даты поступления Ольги в клинику. Что же с ней было до этого. Нет, надо решительно поговорить со своим изворотливым заместителем.

На следующий день Серафим Иванович вызвал Тихона Алексеевича.

– Хочу снова поговорить с вами про Акимову, – мрачно заявил он.

– Не надоело вам? – усмехнулся заместитель.

– Знаете, не надоело. Тем более что меня тут посетила одна любопытная мысль…

– Мы вроде бы не раз с вами обсуждали… Кататоноческий ступор. Ничего нельзя сделать. Ваши усилия бесплодны, только себя мучаете.

– Вот! – поднял вверх палец Волынский. – Откуда вы вообще взяли этот диагноз?

– Ну, много признаков, указывающих на это… И Астахов так считал…

– Нет у нее никакой шизофрении, – вспылил Волынский. – Скорее всего, такое ее состояние – результат того, что ей в огромных дозах вводили препараты, тормозящие психические процессы. И об этом в истории ее болезни нет ни слова. Судя по всему, ей прописывали какие-то экспериментальные лекарства… Я правильно понимаю, что над ней, по сути, ставили эксперименты? Или и сейчас продолжают? – предположил он.

– Сейчас уже нет, – ответил загнанный в угол Тихон Алексеевич, – несколько раз приезжал Астахов, что-то делал с ней. Я при этом не присутствовал…

Волынский некоторое время подавленно молчал, потом спросил сквозь зубы:

– И что было после этого с больной?

– Ну, Астахов, как известно, оригинал, да и ставили перед ним интересные задачи… Поймите, я всего не знаю, сами знаете, что у них за клиника… Лучше знать поменьше, – он понизил голос, – говорят, что она побывала у самого… И, возможно, это его приказ – исследовать ее. Вот Астахов и исследовал… Ему, как я понял, нужно было стимулировать ее способности. Он применял некоторые… нестандартные препараты. Реакция была неудачной – у нее начались двигательные нарушения, она начала впадать в сумеречные состояния, видеть сноподобные картины. Появились вестибулярные нарушения, искажение пространственного восприятия, нарушения схемы тела и другие психосенсорные и деперсонализационные расстройства. Надеюсь, это останется между нами. Мне вообще не следовало говорить вам этого.

– Но почему ее подвергли принудительному лечению? – не унимался Волынский. – Ведь оно ей не было назначено по суду. И со многими вы тут так поступаете? Эти люди не преступники, и у нас не карательное заведение!

– Что вы как маленький? – пошел неожиданно в наступление заместитель. – Будто и не знаете – многим психическим больным прописывают пробные лекарства, дают в таблетках или колют… Ни для кого это не секрет. Тем более когда дело касается государственных интересов. Это для нас превыше всего. И у нас не совсем простая клиника, надеюсь, вы это понимаете? – многозначительно произнес Тихон Алексеевич. – Я думал, вы адекватно воспринимаете свою должность. Вам ведь тоже поручали решать экспериментальные задачи именно на таких больных. Они – отработанный материал и должны послужить науке. Не зря же государство их кормит…